Зелёная чёлка

Другой писатель, тоже толстый, но уже не лысый, а наоборот, сказал, что время обманов прошло. И читатель хочет читать про настоящие чувства и узнавать себя в героях. Поэтому он пишет про то, как он был на войне. И он даже специально для этого пошел воевать, чтобы жить настоящей жизнью, а не притворяться. И при этом он так посмотрел на лысого писателя, что было понятно, что это про него.

Тут вступил третий – он был какой-то очень умный, потому что я почти ничего не понял, что он говорил. Понял только в конце, потому что он сказал, будто? все несчастья надо делать красивыми, и вообще из несчастья получаются романы, а из счастья ничего не получается вообще. А так как счастье почти не встречается среди думающих людей (а все писатели как раз такие, и те, кто их читает, тоже), то получается, что материала очень много. И тогда первый добавил, что очень важна свобода, и если свободы не будет, то и писать он не сможет. А второй сказал, что искусство и свобода – несовместимые понятия, и творить по-настоящему человек может только в тюрьме. И тут, когда третий снова заговорил про несчастья, я понял, что нашей семье грозит именно несчастье!

Я с ужасом представил себе папу, который сидит за этим столом и рассказывает людям с пирожными про свое творчество. И что мы все сидим дома и ждем его, а он тут рассуждает про свободу и тюрьму! И мне стало просто страшно!

Тут люди из-за столов стали задавать вопросы писателям про их последние романы и спрашивать про планы, а дяденька с микрофоном подходил к каждому желающему выступить. Я понял, что мне тоже очень нужно сказать. Только я никак не мог сообразить, что. Задать вопрос про роман я не мог, я их не читал и, если честно, и не собирался. Планы мне их не интересны. Мне интересны только планы моего личного папы. И вдруг я сообразил, что мне нужно спросить. Я тихонько встал из-за стола и отошёл от папы поближе к их столу.

Папа, наверно, решил, что мне так интересно, и обрадовался, что я его наконец-то понял. И я поднял руку. Дяденька с микрофоном разулыбался и пошел ко мне. Наверно, он решил, что я чей-то из них сын. А я взял микрофон и сказал:

– А вы можете прокормить своих детей?

Тут все рассмеялись очень громко, и я подумал, что мне никто не ответит, так им всем стало смешно. Я посмотрел на папу, он как-то замер и все-таки смотрел на меня с интересом. А писатели и читатели насмеялись, а потом толстый и лысый сказал:

– Какой хороший и правильный вопрос ты задаешь, мальчик! Я его сейчас тоже себе начал задавать, но если бы я задал себе его раньше, я бы – первое – никогда не стал писателем, второе – не развелся бы с первой женой, третье – никогда не встретил бы вторую, четвертое – никогда бы не был счастлив. А детей прокормить… Да, могу, но смотря, сколько детей и что они хотят есть. Спасибо тебе, мальчик, за вопрос.

Тут поднялся второй толстый писатель. То, что они толстые, это как-то обнадеживало. Наверное, они любят поесть и у них есть еда.

– Знаешь, мальчик, я на эту тему очень много думал. И честно тебе скажу, понял, что не могу. Не могу я нынешних детей прокормить. Тем более, что у меня их очень много. Могу прокормить только себя. И поэтому ем сам и никому не дам.

Тут все еще громче засмеялись и даже стали хлопать.

И я решил рискнуть их дальше насмешить и сказал им цитату из бабушки и Жванецкого:

– А Жванецкий сказал: можешь не писать, не пиши!

На папу я на всякий случай уже не смотрел. Когда они отхохотались, лысый сказал:

– Дружок, Жванецкий сказал по-другому. Он сказал «ПисАть, как и пИсать, нужно когда уже не можешь…»

– А, – сказал я, – тем более.

Тут третий писатель, который про несчастье говорил, спросил:

– Милый мальчик, ты кто? Чей это мальчик? Как ты сюда попал?

Я сказал:

– Я пришел со своим папой. Мой папа тоже писатель. И очень хороший. И он тоже будет здесь выступать.

Тут все захлопали. Так захлопали, что папа мог быть доволен. Как будто бы он уже стал писателем и уже выпустил пять книг. И тогда я добавил:

– А еще я очень люблю со своим папой гулять, и он может меня прокормить, и очень вкусно! И не только меня, но еще и Веру, и Костю!

Я посмотрел на папу, он сидел за столом с книгами и плакал, но пытался делать вид, что смеется.

Тогда тот, который про несчастье говорил, сказал:

– Как же ты прав, чудесный мальчик! А мы все литераторы – невротики, которые не могут не писать. Но, скажу вам, литература спасает от несчастья только частично. А помочь человеку может только другой человек. Ты, мальчик, прав. Пожалуй, я напишу про это рассказ.

– Напишите, – сказал я.

– Так чей же ты сын? – спросил дяденька с микрофоном.

– Это мой сын, – сказал папа и положил мне руку на плечо.

– Гордитесь сыном? Правильно! Очень приятно познакомиться! – сказал толстый писатель. И остальные тоже закивали и подошли пожать мне и папе руку.

Домой мы шли молча.

– Хочешь, пойдем в субботу в зоопарк? – вдруг спросил папа.

– Конечно, хочу, папа! – обрадовался, – а ты напишешь рассказ, как мы ходили в зоопарк? И вообще, ты же напишешь настоящую большую книгу, правда?

Папа улыбнулся, похлопал меня по плечу и достал телефон.