Землетрясение. Головокружение

— Не грусти, не грусти. Авось за кротость воздастся. — Уразов вступил в дом, дружески возложил на плечо Кости свою ручищу. — Веди, хозяин.

Но не Костя его повёл, а он Костю. Уверенно прошагал по коридору, к нужной свернул двери, отворил её размашисто, уверенно.

В этой комнате Костя ещё не бывал. Это была спальня Анны Николаевны. И первое, что приметалось Косте, было громадное, бесформенное кресло посреди небольшой комнаты, у небольшого круглого, на птичьих лапах стола. Анна Николаевна, утонув в кресле, легонько выбрасывала из колоды на стол карты. Они ложились ловко, туда, куда надо, хотя Анна Николаевна на дело рук своих не глядела, оборотясь к гостю.

— Входи, входи, Лукьян Александрович. Уже познакомились?

— Долго ли.

— И что скажешь?

— Что скажу? Лебедев! —Лукьян Александрович поцеловал учтиво старухе руку. — Нынешней, конечно, чеканки, но узнать не трудно. Что, сходится пасьянсик-то?

— Да вы садитесь, садитесь. Костя, предложи Лукьяну Александровичу стул. И сам садись. Побеседуем.

Стулья стояли у самого стола, приносить и даже пододвигать их было не нужно, но Костя все же исполнил приказ тётки и подтолкнул навстречу Уразову стул. А Уразов ждал, сам руки не протягивал. Видимо, так тут было заведено, чтобы гостям пододвигались стулья. Ладно, пододвинуть было не трудно.

— Нынешней, нынешней чеканки, — повторил Уразов, тяжко приминая стул. — Да и мои, к примеру, что дочь, что сыночек. Сходство углядеть можно, но только внешнее. Иной раз думаешь: я ли им отец-то? Незнакомцы. Им, незнакомцам, все и оставим, Анна Николаевна. А уж они распорядятся. Хозяева. Накопители. Созидатели. Эх, иной раз такая досада берет, что поутру и вставать не хочется. Работать? А зачем? А для кого? На мой-то век ведь хватит. Как чувствуете себя, Анна Николаевна? Вид у вас бодрый, движения ловкие, — поживём ещё, а?

— Да я бы не прочь. Лиза, голубушка, кофейку бы нам!

— Сейчас, сейчас. — Лиза возникла в дверях и исчезла.

— Старается, — усмехнулся Уразов, поведя глазами на дверь. — Всех нас пережить думает. У неё, вишь, с богом великая дружба. Ну, ну, поглядим, каков он, заступник.

— Это вы о чём, Лукьян Александрович? — недовольно прихмурилась Анна Николаевна. — Лиза мне друг, давний и верный. Уж тут-то вы напрасно.

— Ну, ну, спорить не стану.

Костя слушал, поглядывая то на тётку, то на Уразова, вёл глазами по стенам сплошь в фотографиях, засмотрелся на икону в углу, на крепкотелого младенца, которому не сиделось у матери на ладони, — он скучал, и взрослое лицо его было печально. Костя посочувствовал младенцу, а заодно и самому себе, нелепой своей роли, которую, видимо, ещё какое-то время ему придётся играть в этих декорациях и среди этих персонажей.

Впрочем, не все здесь было обращено в былое. В том же углу, где была икона, горделиво топорщился белоснежный, круто накрахмаленный докторский халат. Он не висел на плечиках, а, казалось, стоял в углу и был там хозяином. Всякий миг он мог понадобиться. Всякий миг ведь могли призвать его владелицу к исполнению долга милосердия, ибо была она врачом, а врачи, как известно, и на пенсии не избавлены от своего долга милосердия. Позвонит кто-то в дверь, только лишь покличет, и день ли, ночь ли, а иди, Анна Николаевна, поспешай на зов страждущего. Ты врач, ты сестра милосердия, пока бьётся в тебе сердце. И белоснежный, топорщащийся докторский халат был наготове, он денно и нощно нёс свою вахту.

Костю обрадовал этот халат рядом с иконой. Правда, задавака–халат, но свой, но понятный. Наверное, надев его, и Анна Николаевна делалась другой, проще, понятней. Вот бы поговорить с ней тогда, в тот миг, когда она опять станет врачом, снова ступит в нынешний мир, — поговорить без тягостно–хитроумных этих вопросов, будто готовили его для поездки в какую-то неведомую страну. Да только доводится ли ей теперь надевать этот халат? Зовут ли её ещё на помощь?

Лиза внесла поднос с кофейником, с чашками.

— Садись и ты с нами, Лизонька, — Анна Николаевна добро покивала своей подруге. — Костя…

Он уж понял: вскочил, уступая Лизе свой стул, хотя рядом стоял свободный. На него Костя и пересел.

У него дома тоже пили кофе, но не так. Не священнодействовали. Анна Николаевна пила свой кофе как некий эликсир. Глотнёт и прислушается: что там, в ней, сотворил этот глоток. Точно так же испытующе, как курица вскидывая голову после каждого глотка, прихлёбывала кофе и Лиза. Уразов, посмеиваясь, вобрал в ладонь крошечную для него чашку.

— Нам бы, мужичкам, коньячку бы к сему напитку. — Он подмигнул Косте. — Верно говорю?

Костя промолчал. Уразов хоть и дружествен с ним был, да все приглядывался, изучал, и это не нравилось Косте, настораживало. Этому-то что было нужно?

— Будет, будет и коньячок, — сказала Анна Николаевна. — Вот соберутся все, тогда уж. А ты, Костя, уже знаком с коньяком, уже приобщился к этой мужской дурной привычке?

— Приходилось, пил, но он мне не нравится.

— Клад, ну чистый клад парень, — сказал Уразов. — Мой, только зазевайся, стакан себе доверху нальёт. Ты, Костя, где учишься, по какой стезе двинул?