Земли, обагренные кровью

Грабежи и убийства совершались ежедневно. Люди знали, что это было делом рук жандармов. Но было бы безумием подать в суд и назвать имена грабителей и насильников, вымогателей и убийц. С греками никто не считался. Им больше ничего не принадлежало, даже собственная жизнь. Любой подлец, если только он был турок, распоряжался нами. Государство, чтобы покрыть военные расходы, облагало все новыми и новыми налогами немусульманское население. Турецкий подданный немусульманин мог откупиться от мобилизации. За двадцатипятилетних надо было платить сорок золотых лир, за более молодых — шестьдесят. Но какой бедняк мог позволить себе такой расход, если к тому же у него в семье было шесть-восемь парней! Однако даже сорока и шестидесяти лир правительству показалось мало. Требования все возрастали.

В полицейском участке нашей деревни до войны было восемь полицейских; теперь их стало сорок, не считая конных жандармов и так называемой военной полиции; все они то и дело совершали облавы и грабили жителей. Люди, отчаявшись, уходили в горы. В горах можно было бы спастись, если бы нас поддерживали турецкие крестьяне, но не тут-то было. Им наговорили о нас столько небылиц, что они стали нас ненавидеть. Солдаты турецкой регулярной армии, муллы, турецкие переселенцы, выгнанные из Греции, — все были мобилизованы на то, чтобы убедить турецких крестьян, что неверный — это ядовитая змея и горе тому, кто пригреет ее на груди… Аллах повелевает очистить турецкую землю от неверных!

Но самыми злейшими нашими врагами были турецкие дезертиры. Общая судьба, казалось, должна была бы объединить их с нами, но турецкое правительство предвидело это и обещало амнистию за уничтожение возможно большего числа христиан. И турки-дезертиры за сигарету, за монету, за кусок хлеба убивали, не моргнув глазом, любого встречного христианина, кто бы он ни был.

Однажды в полдень к нам тайком зашел мой друг Шевкет. Дома были мать, сестра, Георгий и Стаматис.

— А Манолиса нет? — спросил он, оглядываясь.

Он сел на скамейку, бледный и усталый; видно, он едва держался на ногах. Мать испугалась. «Наверно, он что-то плохое узнал о Манолисе», — подумала она. Мать подозревала, что я был связан с тайной организацией, которая вооружала дезертиров, скрывавшихся в горах. И она начала расспрашивать Шевкета:

— Что с тобой, милый Шевкет? Не заболели ли твои мать или отец? Не случилось ли со скотиной какого несчастья?

Шевкет печально покачал головой. Потом поднял глаза и голосом, идущим из глубины сердца, сказал:

— Ах, моя мать! Ах, братья мои! Если бы это была болезнь! Можно было бы позвать доктора и вылечить их. Скотина подохнет — новую можно завести. А от напасти, которая теперь на нас свалилась, не спасешься.

Шевкет огляделся, чтобы еще раз убедиться, что никого из посторонних в доме нет, и стал рассказывать. Турецкие крестьяне поднимаются против греков. Даже их маленькая и такая тихая деревушка, даже она пришла в движение. Переселенцы-турки, выселенные с острова Крита, из Македонии, из Эпира, младотурецкие муллы и другие священнослужители сеют в сердцах людей ненависть к «собакам-неверным, которые в тысячу раз хуже чумы!»

— Сначала, — продолжал Шевкет, — их ядовитые слова не действовали на людей. «Бросьте, кому мы будем верить — этим чужеземцам или собственным глазам? Мы годами жили рядом с греками как братья и, кроме добра, ничего от них не видели. А теперь вы хотите сделать нас врагами?» Но слова могут как затушить пламя в груди, так и разжечь его. Бессильно и беззащитно перед словом человеческое сердце. А тут еще подстрекатели заговорили о выгоде. «Покончим с неверными, а все их добро и землю заберем себе. Идет?» Кое-кому это приглянулось. Понравились посулы. Тут Али, нищий, спросил насмешливо: «А мозги их тоже можно будет взять?» — «Все возьмем!» — отвечали подстрекатели. А жандармы потихоньку обещали нашим дезертирам: «Волоса у вас на голове не тронем, если вы будете убивать побольше этих неверных». На днях в дом Хафыза завезли винтовки и патроны. Я спросил у своего дяди Мухтара, что все это значит. «Пора бы проснуться, племянничек, может, ты не видишь, что мы сооружаем нашу деревню? Отныне ни один гяур не выйдет в поле… Сердце у меня словно оборвалось. Оно не терпит подлостей. Я пошел к отцу, рассказал ему обо всем и спросил: «Скажите, отец, погрешу ли я перед аллахом и родиной, если расскажу моему другу Манолису обо всем, чтобы они успели спрятаться, чтоб их не застали врасплох?» Отец попросил у меня день сроку, чтобы подумать. Сегодня утром он меня позвал и сказал: «Иди, иди и расскажи все. То, что тут происходит, не божье дело; это нас до добра не доведет».

Добрые черные глаза Шевкета наполнились слезами. Моя мать нагнулась и поцеловала его.

— Да благословит тебя бог, сынок. Постарайся найти Манолиса и поговорить с ним.

Встретиться нам так и не удалось. Шевкета взяли в армию. Ненависть и жестокость, рожденные войной, стали сильнее дружбы и любви…

* * *