Земли, обагренные кровью

— Мне до этого дела нет. Я хотел только проверить, что вы за люди и как относитесь к женщинам, которых встречаете. Я своими глазами видел, что вы с уважением отнеслись к чести беззащитной женщины, и желаю вам поэтому благополучно добраться до дому. Я увидел вас, когда вы спускались с горы. И подумал: сейчас они подойдут к моему шалашу. Я хотел стрелять, но поразмыслил и решил не брать грех на душу, не испытав вас. Вы пришли в мой шалаш в святой день курбан-байрама[13]. Раз уж так случилось, садитесь и откушайте со мной.

Он сам накрыл стол, принес мясо и фрукты. Он от души смеялся над нашей прожорливостью.

— Ешьте, ешьте, мяса хватит, — потчевал он нас, — сейчас жена пирог с медом печет, я вам дам на дорогу.

Потом он пошел нас провожать. По дороге рассказал, что он офицер, ловит дезертиров, но по случаю праздника на два дня пришел к жене.

Его откровенность растрогала нас.

— Ты, должно быть, добрый человек, — сказал я.

— Не со всеми, — ответил он. — Я человек справедливый и люблю честность. Кто уважает другого, тот уважает и себя. Если бы вам вздумалось обидеть мою жену, вас бы уже в живых не было; я убил бы вас и оставил на съедение шакалам и собакам…

* * *

Светало, когда мы подошли к городу Тире. Сердца наши забились сильнее — наконец-то окончатся наши страдания. Я тронул за руку своего товарища.

— Слушай!

С дальних полей ветерок доносил до нас мелодичное девичье пение. Мы ускорили шаг. Песня была греческая. Первые греческие слова после стольких месяцев! Мы остановились, словно завороженные. Даже пение ангелов не произвело бы на нас, кажется, такого впечатления!

Ах, Тире, Тире, родимый город мой,
С родниковою прозрачною водой,
С пышной зеленью, кудрявой и густой!
Твои парни веселятся от души,
Твои девушки стройны и хороши.
Слышишь, друг, мельница
Статиса шумит,
Жернов крутится, и быть зерну мукой.
А сердечко у Хрисулы ох болит,
Далеко ее любимый, далеко.
Милый мой, когда вернешься ты сюда?
Прилетишь когда, мой голубь сизокрыл?
От казармы ты избавишься когда,
Батальон рабочий, скажешь, позабыл,
Жениха чтобы невеста дождалась,
Обняла бы мама сына поскорей,
Нынче справить нашу свадьбу в самый раз,
Ну а после окрестили бы детей,
Чтоб земля была цветущей, как ковер,
Распустились чтоб деревья попышней,
Чтобы громче пел псалмы церковный хор,
Чтоб горели свечи ярче и светлей!
Слышишь, друг, мельница Статиса шумит,
Жернов крутится, и быть зерну мукой…

Панагис закричал и замахал руками. Девушки, увидев нас, оборвали песню и с криком бросились врассыпную.

— Куда вы? Чего вы испугались? Остановитесь! Мы христиане… Дезертиры.

Слова эти возымели свое действие, и девушки стали подходить к нам. Завязалась беседа. Они рассказали, что живут в разных деревнях, а здесь собирают табак.

— От этой работы спать хочется, вот мы и пели… — объяснили они.

Мы присели отдохнуть. Девушки стали наперебой угощать нас; натащили свежего инжира, белого хлеба, маслин. Панагис совсем растаял, он уже был готов остаться и без конца рассказывать девушкам о наших приключениях. Но я оборвал его.

— Хватит! Столько мучиться, чтобы в конце попасться! Мы должны прийти домой живыми.

И мы снова отправились в путь.

X

Было далеко за полночь, когда мы вошли в Кыркындже. Пустынные улицы, темные окна, запертые на засов двери. Ни сторожа, ни собак. Я постучал в дверь нашего дома. Открыла мать и, увидев меня, обомлела; потом кинулась ко мне, обняла, стала целовать и причитать:

— Сынок мой! Мальчик мой! Как же тебе удалось? Какому святому мне молиться, сердце мое!

Мы называли друг друга ласковыми именами, каких никогда раньше не произносили. Но вот мать словно очнулась и засуетилась. Она принесла воды, накрыла стол. Потом, отозвав меня в сторонку, шепотом спросила:

— Гость останется у нас?

— Да, мать, он должен остаться. Иначе нельзя. Ведь не выгнать же его на улицу!

— Что ты, сынок! О чем толковать! Но знаешь… на чердаке прячется твой младший брат…

— Что ты говоришь! Георгий?

Я бросился на чердак. Мы с братом обнялись, расцеловались. Его трудно было узнать. Борода, длинные волосы, тусклый взгляд. Говорил он с трудом и так ослабел, что еле двигался. Все же он рассказал мне, что проделал маленькую дырку в крыше, чтобы любоваться закатом, который он так любил.

— Да ты нисколько не изменился! Может, скажешь, что и рисуешь понемногу?

Георгий улыбнулся.