Земли, обагренные кровью

— Что может случиться, Манолис! Считай, что и разговора о нем не было, забудь о нем. Французы заключили договор с Кемалем на девяносто лет! Англичане продали нас за мосульскую нефть. Концов теперь не найдешь. Помнишь, что я говорил тебе о Лондонской конференции? Там Бекира Сами-бея приняли словно блудного сына, вернувшегося в отчий дом, а от греков стараются отделаться, как от бедных родственников. Знаешь, что им сказали? «Мы предполагали, что большинство населения на Ионических островах и в Восточной Фракии — греки. Но оказалось, что это не так. Мы ошиблись и поэтому должны заново пересмотреть этот вопрос. Создать новую международную комиссию, уточнить статистические данные, организовать консультативные советы». Мерзавцы! Когда они послали нас проливать кровь, их не интересовал состав населения!

У меня звенело в голове. Я не хотел верить Дросакису: «Зачем он говорит мне все это? — спрашивал я себя. — Чтобы привлечь меня на свою сторону?»

— Мы сами себе выцарапали глаза, — сказал я. — Если бы нами управлял не Константин, связанный с немцами, все было бы по-другому.

Дросакис потерял терпение:

— Слушай, Аксиотис, в твою тупую башку не приходила мысль, что в ноябре — выборы и что раскол — Дело рук иностранцев? Ты никогда не слышал выражения «разделяй и властвуй»? Это они заставили нас перегрызться между собой. Выбрали мы короля или не выбрали — было бы одно и то же, их интересы требовали изменения политики. Все равно они нашли бы причину…

Я понимал, что Дросакис прав. Но согласиться с ним значило согласиться с потерей Малой Азии, с потерей моей родины. Мне было страшно. Но еще страшнее становилось от того, что начали роптать и искать виновных все солдаты.

«Если солдат начинает спрашивать: «За что я должен умереть?» — дело плохо, — часто говорил Дросакис. — За горсть кукурузы армия воевать не будет! Турки — другое дело. Они дерутся за свои поля, за свою мечеть, за свою семью. Для турка рекаСакарья — это Фермопилы. При слове «Сакарья» у него закипает кровь, и с этой минуты он презирает смерть!»

Солдаты кивали головой: «Правда, Дросакис, правда…» Но что делать с этой правдой, если мы в огненном кольце?

XIV

Приказ о наступлении всегда возбуждает солдат. Никто не показывает виду, что страшится предстоящего, но мысли у всех заняты только этим. Вновь является перед тобой непрошеная гостья, усаживается и вызывающе смотрит тебе в глаза: «Ну, час настал?..» Не хочется произносить имени этой трижды проклятой пришелицы. Это Смерть. И она становится твоей тенью. Тебе хочется кричать: «Уходи! Моя очередь еще не пришла! Еще не истекли дни, отпущенные мне богом! Я многое пережил, много страдал, но мне многое еще нужно сделать. Я еще молод!»

И солдат, задумавшись, с прилипшим к губе окурком, молча глядящий куда-то, и его сосед, в нервном возбуждении тараторящий без умолку о годах детства, о посещении публичных домов, — каждый ведет мысленный разговор с непрошеной гостьей. И только когда начинается бой, когда гремят трубы, развеваются знамена, грохочет артиллерия, когда командиры от сержанта до капитана и даже генерала приказывают тебе, распоряжаются тобой, когда у тебя в руках винтовка, а перед тобой враг, — только тогда ты начинаешь чувствовать себя частью армии и больше не раздумываешь, а воюешь.

В нашей роте прошел слух, что готовится наступление по всему фронту. Приказы, подготовка — все подтверждало, что это так. Дросакис разложил карту я водит по ней пальцем. Кое-кто наклоняется к нему, быстро проглядывает карту и молча уходит. Некоторые пишут домой письма, полные намеков: «Может быть, я не буду убит. Но если…» Кто-то пришивает пуговицы, кто-то проверяет содержимое бумажника, кто-то в задумчивости ощупывает родинку на лице. Тишину нарушает Филипп, мой односельчанин, у которого погибли жена и ребенок. Кроме слов: «Слава тебе господи» — он обычно ничего не произносил.

— Никогда не думаю о плохом, — изрекает он. Никого не удивляют эти неуместные слова. Все знают, о чем думает Филипп. Но кое-кто ждет продолжения разговора, людям нужны ободряющие слова. Гавриил с острова Митилини что-то жует, а задира Арсенис кричит ему:

— Ешь, ешь вдоволь, обжора. Вот так, молодец! И сигаретку не забудь, а то отправишься на тот свет голодный и без дымка…

Я никак не слажу с башмаками. Они мне жмут — ноги у меня распухли. Со злостью распускаю шнурки, опять затягиваю, ругаюсь…

В этот момент прибегает Канакис. Он, видно, очень торопился. По лицу у него струится пот, шапка сдвинута на затылок. Он кивком подзывает Дросакиса, и они подходят ко мне, чтобы никто чужой не услышал их разговора.

— Послушай, Никитас, — торопливо говорит Канакис. — Я сейчас отправляюсь в Смирну с срочным секретным поручением… — Он хитро подмигнул и продолжал: — Я говорил с капитаном о тебе. И все устроил, чтобы ты поехал вместе со мной. Пойдем. Второго такого случая не представится…

Он почти силой тянул Дросакиса за собой, все время что-то говорил, размахивал руками, останавливался. Дросакис задумчиво слушал, потом начал возражать. Мне вдруг стало страшно.