Земли, обагренные кровью

И начинал Мицос расписывать пышные формы Марицы, которую ее муж, Сотирис, так раскормил миндалем, маслом, отбивными котлетами, мусакой[9] и бастурмой, что она заболела желтухой и чуть не умерла…

— Ах! Я не перенесу этого удара! Как я расстанусь с ее толстыми ляжками! — И Мицос изображал плачущего Сотириса.

Как-то один из солдат прервал Мицоса на самом интересном месте его рассказа, в момент, когда тот описывал соблазнительные ляжки Марицы.

— Эй, хватит нам этой Марицы! — недовольно пробурчал он. — Расскажи о ком-нибудь еще, мало ли баб! К этой мы уже привыкли, с ней скучно…

Как Мицос обиделся! Дело дошло до драки, они чуть не убили друг друга.

— Да пропади она пропадом, эта Марица! — разняв их, сказал Христофорос Бурнувалис. — Есть ли у нас силы думать о женских ляжках? Вот если б вы подрались из-за свиного окорока, я сам бы принял участие!

Казалось, такая жизнь окончательно опустошит наши души. Но нет! Вспоминаю день, когда мы закончили проходку туннеля и отряды встретились в темных недрах горы. Какая была радость! Какое было ликование! Ах, человек, человек! Сколько жизненной силы дано тебе богом! Кем мы были тогда? Чахоточными, голодными рабами, в которых едва теплилась жизнь. Семь месяцев мы боролись с камнем. Мы грызли его нутро, а он — наше. И когда мы победили его, завершили наше дело, в нас проснулась гордость. И у нас еще нашлись силы помечтать о мирном времени, когда через эти туннели пойдут поезда, груженные богатствами Анатолии — инжиром, изюмом, табаком, пшеницей и маслом. Греки и турки, которые трудились вместе над постройкой дороги, закончили работу и, позабыв вражду, словно дружные братья, сели, успокоенные, рядом, скрутили цигарки, потом съели свой хлеб.

Но радость наша длилась недолго. Свисток надсмотрщика напомнил нам, кто мы и в какое время живем.

* * *

Кызыл-Ирмак замерз. Каждое утро мы шли по льду на противоположный берег, рубили дрова и тащили их на себе, как ишаки. В ту пору на нас навалилось новое несчастье. Словно листья с деревьев осенью, стали падать у нас зубы. К счастью, нашелся какой-то доктор, который приказал прервать работу, собирать дикие травы, варить их и есть, хоть и без масла. Мы полоскали рот уксусом, ели траву и приостановили это зло, но превратились в ходячие скелеты — кости просвечивали через кожу. Когда, согнувшись в три погибели, мы работали, прохожие, заметив нас издали, пугались — мы не были похожи на людей.

Армия испытывала большую нужду в корзинах, потому что во время войны мешки исчезли совсем и не в чем было возить продукты. Однажды к нам пришел капитан и спросил, кто умеет плести корзины. Десять человек — среди них был и я — заявили, что умеем. Нам приказали сплести по корзине, чтобы удостовериться, правду ли мы говорим.

Никогда раньше я не думал о том, на что способен человек, когда он борется за жизнь. Из десяти человек действительно умел плести корзины один Лефтерис. Он показал нам, как это делается. Желание обрести хоть некоторую свободу было так велико, что за несколько часов мы выучились тому, на что нужны были месяцы.

Капитан приказал нам осмотреть берега Кызыл-Ирмака в радиусе пяти километров и там, где окажется тростник и камыш, поставить палатку. Нам удалось найти такое место в часе ходьбы от расположения нашего батальона. Мы начали работать. Неподалеку от нас лежала деревня Тахтаджилар. Я решил пойти в деревню и обменять корзины на продукты.

— Боюсь, что они возьмут у тебя корзины и всадят тебе пулю в лоб, вместо продуктов, — сказал Лефтерис.

— Не бойся, — ответил я. — Я знаю жителей Тахтаджилара, они юрюки[10] и, как и курды, всегда хорошо относились к христианам.

Войдя в деревню, я убедился, что был прав. Крестьяне нарасхват брали корзины. А один из стариков, услышав, что я грек, позвал меня к себе и усадил за стол. Кроме нас за стол сели его сын и, что меня больше всего удивило, женщины без чадры. Вместо раки подали вино. У мусульман не принято, чтобы женщины сидели за столом. Я заподозрил, что счастье привело меня в дом людей, скрывавших, что они христиане.

В нашем батальоне был один крестьянин из деревни Кестин-Маден, которого звали Хасан-оглу Григорий. Он часто рассказывал нам о таких христианах. «В этих местах много лет назад крестьян силой заставляли принимать мусульманство, — рассказывал он. — Грекам языки отрезали, чтобы они не говорили по-гречески. Люди брали себе турецкие имена, но в душе оставались христианами. Они устраивали тайные богослужения, обучали детей греческому языку. В 1909 году, когда была объявлена конституция, люди поверили в обещанную младотурками свободу и перестали скрываться. Но их обманули…» Я вспомнил рассказы Хасан-оглу Григория, сидя в кругу семьи старика из деревни Тахтаджилар. Я осторожно начал расспрашивать.

— Мы считаемся мусульманами только потому, что живем в деревне Тахтаджилар, — сказал старик. — Скрывать не стану, мы ненавидим турок и любим христиан, они люди трудолюбивые и умные.