Земля

Когда солнце село, он выпрямил спину и посмотрел на жену. Ее лицо, влажное от пота и запачканное землей, было темно, как сама земля. Потемневшая от пота одежда облипала коренастое тело, — она медленно заравнивала последнюю борозду. Потом она сказала, как всегда просто и прямо, и в тихом вечернем воздухе голос ее звучал ровно и даже менее выразительно, чем всегда.

— Я беременна.

Ван-Лун стоял неподвижно. Что было на это сказать?

Она нагнулась, подняла с борозды обломок кирпича и отшвырнула его прочь.

Для нее это было все равно, что сказать: «Я принесла тебе чаю», все равно, что сказать: «Давай обедать!» Это ей казалось самым обыкновенным делом.

Но ему — он не мог бы сказать, что это значило для него. Сердце у него быстро забилось и вдруг остановилось, словно у какой-то черты. Наконец наступил их черед на земле! Вдруг он взял мотыку из ее рук и сказал хриплым от волнения голосом:

— Довольно на сегодня. День уже кончился. Пойдем и скажем старику.

Они пошли домой, она в десяти шагах позади него, как и подобает женщине.

Старик стоял у дверей, нетерпеливо дожидаясь ужина, которого теперь, когда в доме была женщина, он не готовил сам. Он был голоден и закричал им:

— Я слишком стар, чтобы столько времени ждать ужина!

Но Ван-Лун, проходя мимо него в комнату, сказал:

— Она уже беременна.

Ему хотелось сказать это небрежно, как говорят, например: «Я засеял сегодня западное поле». Но он не смог. Хотя он говорил тихо, ему казалось, что он выкрикивает слова громче, чем следует.

Старик заморгал сначала, а потом понял и залился смехом.

— Хе-хе-хе! — обратился он к невестке, когда она подошла ближе. — Так, значит, скоро и жатва!

Ее лица не было видно в сумерках, но она ответила спокойно:

— Я сейчас приготовлю ужин.

— Да, да, ужин, — подхватил старик, следуя за ней, точно ребенок.

Как мысль о внуке заставила его забыть про ужин, так теперь новая мысль о еде заставила его забыть о ребенке.

Но Ван-Лун сел в темноте на скамью за столом и опустил голову на сложенные руки. Вот из этого тела, из его чресл явится новая жизнь!

Глава III

Когда время родов приблизилось, он сказал жене:

— Нам нужно взять кого-нибудь в помощницы на это время, какую-нибудь женщину.

Но О-Лан отрицательно покачала головой. Она мыла чашки после ужина. Старик ушел спать, и они остались одни в полутьме. Их освещало только колеблющееся пламя жестяной лампочки, наполненной бобовым маслом, в котором плавал скрученный из хлопка фитиль.

— Не нужно женщины? — спросил он в замешательстве. Теперь он начал привыкать к таким разговорам с ней, где ее участие ограничивалось только движением головы или руки, самое большое — одним, двумя словами, которые скупо ронял ее крупный рот. Он уже не тяготился такого рода беседой.

— В доме только двое мужчин, так не годится! — продолжал он. — Моя мать брала женщину из деревни. Я в таких делах ничего не смыслю. Разве нет никого в доме Хуанов, никакой старухи-рабыни, с которой ты дружила и могла бы позвать к себе?

Впервые он заговорил о доме, откуда она пришла. Она повернулась к нему, — он еще не видел се такой: ее узкие глаза расширились, и лицо покраснело от гнева.

— Только не из этого дома! — закричала она.

Он уронил трубку, которую набивал табаком, и в изумлении посмотрел на нее. Но ее лицо опять было такое же, как всегда, и она молча собирала посуду со стола.

— Вот так штука! — сказал он в изумлении, но она не ответила. Потом продолжал начатый спор. — Мы, мужчины, ничего не смыслим в таких делах. Отцу не годится входить в твою комнату, а сам я ни разу даже не видел, как телится корова. Мои неловкие руки могут повредить ребенку. А вот кто-нибудь из большого дома, где рабыни постоянно рожают…

Она аккуратно сложила палочки на столе в ровную кучку, посмотрела на него и, помолчав, сказала:

— Когда я снова пойду в этот дом, я пойду с моим сыном на руках. На нем будет красный халатик и штаны в красных цветах, а на голову ему я надену шапочку с маленьким позолоченным Буддой, пришитым спереди, а на ноги башмаки с тигровыми головами. И на мне будут новые башмаки и новый халат из черного шелка, и я пойду в кухню, где прошла моя молодость, и пойду в большую залу, где старуха сидит и курит опиум, и покажусь им сама и покажу им своего сына.

Он еще никогда не слыхал, чтобы она столько говорила. Ее слова лились беспрерывно, хотя и медленно, и он понял, что она давно уже составила этот план. Работая в поле, рядом с ним, она обдумывала свой план. Удивительная женщина! Казалось, что она почти не думает о ребенке: так спокойно она продолжала работать день за днем. А она видела перед собой ребенка, уже родившегося и одетого с головы до ног, и себя, его мать, в новой одежде. Он не мог произнести ни слова и, тщательно скатав пальцами шарик из табаку и подняв с полу трубку, набил ее.

— Тебе, должно быть, понадобятся деньги, — сказал он наконец грубоватым тоном.

— Если бы ты дал мне три серебряных монеты, — сказала она робко — Это очень много, но я все рассчитала и не истрачу зря ни гроша. Я не дам торговцу сукном обмерить себя.