Земля

Тогда Ван Лун сказал ей, не раздумывая:

– Хочешь ли ты продать землю за золото, за серебро или за драгоценные камни?

Глаза ее заблестели, и она сказала:

– За драгоценные камни!

Глава XVII

Теперь у Ван Луна было больше земли, чем можно было засеять и убрать с одним волом, и больше зерна, чем может держать в запасе один человек, и он пристроил еще маленькую комнату к своему дому, купил осла и сказал своему соседу Чину:

– Продай мне свой участок земли, оставь свой одинокий дом, переходи в мой дом и помогай мне обрабатывать землю.

И Чин сделал так и был этому рад.

Небо вовремя проливалось дождем на землю, и быстро поднимались всходы риса. И когда пшеница была сжата и сложена в тяжелые снопы, они вдвоем посадили рисовую рассаду на затопленном водой поле, – больше риса, чем когда-либо сеял Ван Лун, потому что дожди принесли в изобилии воду, и там, где земля была прежде суха, теперь она стала пригодна для риса. Потом, когда наступило время жатвы и Чин не мог справиться с уборкой один, – так велик был урожай, – Ван Лун нанял еще двух батраков.

Работая на земле, купленной им у дома Хванов, он вспоминал праздных молодых господ из большого дома, пришедшего в упадок, и приказал своим сыновьям ходить каждый день с ним в поле и заставлял их выполнять работу, какая была по силам их слабым рукам – погонять осла или быка. И хотя они не могли много сделать, все же привыкали к тому, что солнце жжет их тело, и испытывали усталость от хождения взад и вперед по борозде.

Но О Лан он не позволял больше работать в поле, потому что он был уже не бедняк крестьянин, но человек, который мог нанимать батраков, если хотел, и земля его еще никогда не приносила такого урожая, как в этом году. Ему пришлось пристроить еще комнату для хранения зерна: иначе им негде было бы пройти в своем доме. И он купил трех свиней и выводок кур и кормил их зерном, которое осыпалось на землю во время уборки.

Тогда О Лан стала работать в доме и сшила каждому новую одежду и новые башмаки, сделала на каждую постель по одеялу из теплой новой ваты, крытому материей с цветами, и когда все было готово, у них стало много одежды и одеял, как никогда раньше. Потом она легла в постель и снова родила; и все еще не хотела иметь никого при себе, хотя она могла бы нанять кого угодно.

На этот раз она рожала долго, и когда Ван Лун возвратился к вечеру домой, то у двери стоял его отец и говорил, смеясь:

– На этот раз яйцо с двойным желтком!

И когда Ван Лун вошел в спальню, на кровати лежала О Лан с двумя новорожденными младенцами, мальчиком и девочкой, похожими друг на друга, как два рисовых зернышка. Он шумно засмеялся тому, что она сделала, а потом вздумал пошутить:

– Так вот почему ты носила две жемчужины на груди!

И он снова засмеялся своей шутке, и О Лан, видя его веселье, улыбнулась своей медленной, измученной улыбкой.

В то время у Ван Луна не было никакой печали, кроме разве печали о том, что его старшая девочка все еще не умела говорить, а только улыбалась детской улыбкой, встречая взгляд отца. Был ли причиной этому первый тяжелый год ее жизни, или голод, или что другое, но месяц проходил за месяцем, а Ван Лун все еще ждал, что ее губы произнесут первые слова, хотя бы его имя, которое дети выговаривали: «да-да». Но она не произносила ни звука, только улыбалась кротко, и когда он смотрел на нее, у него вырывался стон:

– Бедная дурочка, бедная маленькая дурочка!

А в сердце своем он говорил себе: «Если бы я продал бедную мышку и они это обнаружили б, они убили бы ее!»

И, словно для того, чтобы вознаградить ребенка, он ласкал ее, иногда брал с собой в поле, и она молча ходила за ним следом, улыбаясь, когда он взглядывал на нее и заговаривал с ней.