Земля

Возвращаясь домой в полдень и вечером, он с удовольствием ел то, что готовила ему О Лан, – добрый рис, и капусту, и соевый творог, и пшеничный хлеб с чесноком. Когда Лотос зажимала при его появлении носик рукой и кричала, что от него воняет, он смеялся и не обращал внимания на крик, и шумно дышал на нее, и она должна была терпеть, потому что он был ее господин и мог делать то, что ему нравилось. И теперь, снова полный здоровья и свободный от любовной тоски, он мог приходить к ней и оставлять ее, когда захочет, и заниматься другими делами.

Так эти две женщины заняли свои места в его доме: Лотос – место игрушки и забавы, теша его красотой и миниатюрностью и радуя его как женщина; О Лан – место помощницы в работе и матери, которая родила ему сыновей, хозяйничала в доме и кормила его, и отца, и детей. И Ван Лун гордился тем, что люди в деревне с завистью говорили о женщине на его внутреннем дворе, как говорят о редкой жемчужине или дорогой игрушке, от которой нет пользы, но она признак того, что человеку уже не нужно заботиться только о еде и об одежде, и он может тратить деньги на удовольствия, если захочет.

И на первом месте среди тех крестьян, которые дивились его богатству, был дядя; дядя в эти дни походил на собаку, виляющую хвостом и ждущую подачки. Он говорил:

– Мой племянник для своего удовольствия завел себе такую женщину, каких мы, простые люди, в жизни не видывали. – И прибавлял: – Сам я не видел ее, но моя жена говорила мне.

Жители деревни поэтому начинали все больше и больше уважать Ван Луна и уже не говорили с ним, как с равным себе, но как с одним из тех, кто жил в большом доме, и ходили к нему занимать деньги под проценты, и советовались о женитьбе сыновей и замужестве дочерей, и если двое спорили о границе между своими полями, то Ван Луна просили уладить спор, и решению его подчинялись, каково бы оно ни было.

И если прежде Ван Лун был занят только своей любовью, то теперь он пресытился ею и занимался многими делами. Дожди выпали вовремя, и пшеница взошла, всходы поднялись. Дело шло к зиме, и Ван Лун повез урожай на рынок, потому что он хранил зерно, пока не поднимутся цены. На этот раз он взял с собой старшего сына.

Человек может гордиться, когда видит, что его старший сын читает буквы на бумаге и берет тушь и тушью пишет то, что могут прочесть другие, – и этим гордился теперь Ван Лун. Он гордо стоял и смотрел на все это и не смеялся, когда продавцы, презиравшие его прежде, говорили:

– Мальчик хорошо рисует иероглифы, он, должно быть, неглуп!

Ван Лун делал вид, что нет ничего особенного в том, что у него такой сын, хотя, когда мальчик во время чтения заметил: «Здесь стоит знак дерева, когда у этой буквы должен быть знак воды», – то сердце Ван Луна чуть не лопнуло от гордости, и он должен был отвернуться в сторону и сплюнуть, чтобы не выдать себя. И когда среди продавцов пробежал ропот изумления, то он сказал только:

– В таком случае перемени его! Мы не станем подписывать свое имя, если там что-нибудь неверно.

Он стоял и гордо смотрел, как его сын взял кисть и исправил неверный знак.

Когда все было кончено и сын подписал имя отца под договором о продаже зерна и на расписке в получении денег, они пошли домой вместе, отец и сын, и отец думал про себя, что теперь его сын – мужчина и старший из его сыновей, и он должен сделать, что следует, для своего сына. Он должен выбрать для него жену, чтобы мальчику не пришлось, как ему когда-то, ходить с просьбами в знатный дом и взять то, что осталось и никому не было нужно. Его сын был сыном богатого человека и владеющего землей по праву.

Поэтому Ван Лун принялся искать девушку, которая годилась бы в жены его сыну; а это было нелегкое дело, потому что он не хотел взять простую девушку, каких много. Однажды вечером он заговорил об этом с Чином, когда они вдвоем сидели в средней комнате и подсчитывали, сколько чего нужно купить к весеннему севу и что у них есть из своих семян. Он говорил, не особенно рассчитывая на помощь, потому что знал простоту Чина, но знал также, что тот предан ему, как хорошая собака бывает предана хозяину, и было отдыхом говорить о своих думах с таким человеком.

Чин смиренно стоял, в то время как Ван Лун сидел за столом; сколько ни настаивал Ван Лун, но Чин не хотел садиться в его присутствии, как если бы они были равные, и слушал внимательно то, что Ван Лун говорил о своем сыне и о поисках невесты. И когда Ван Лун кончил, Чин вздохнул и сказал робко, чуть погромче шепота:

– Если бы моя бедная дочь была жива и здорова, то я отдал бы ее тебе даром и с радостью, но где она, я не знаю; может быть, она уже умерла, а я этого не знаю.