Земля

Все же по временам она волновала его, хотя и не так сильно, как вначале, и он гордился, что она принадлежит ему. Но теперь он видел хорошо, что жена дяди сказала правду: Лотос не так уже молода при всей своей миниатюрности, и ни разу она не зачала от него. Но об этом он не беспокоился: у него были сыновья и дочери, и он был не прочь держать ее ради того удовольствия, которое она ему доставляла.

А Лотос с годами становилась красивее, потому что если и был у нее недостаток раньше, то это была излишняя худоба, которая придавала ей сходство с птицей, заостряя все черты ее лица и углубляя впадины на висках. Но теперь от стряпни Кукушки и праздной жизни с одним только мужем тело ее стало мягким и округлилось, лицо пополнело, впадины на висках сгладились, и вся она стала похожа на сытую маленькую кошечку. Она не была уже бутоном лотоса, но и увядающим цветком ее тоже нельзя было назвать; и если она не была уже молода, то не казалась и старой, и как юность, так и старость были одинаково далеки от нее.

Жизнь Ван Луна текла мирно; сын успокоился, и Ван Лун думал, что все заботы рассеялись. Но как-то вечером, когда он засиделся до поздней поры один, считая по пальцам, сколько он может продать пшеницы и сколько – риса, в комнату тихо вошла О Лан. Она с годами похудела и высохла, и скулы на ее лице выдавались, словно камни, а глаза глубоко ввалились.

Если ее спрашивали, как она себя чувствует, она отвечала только:

– У меня внутри огонь.

Живот у нее был большой, словно у беременной, вот уже три года, но она не рожала. Она вставала с зарей и делала свое дело, и Ван Лун смотрел на нее так же, как смотрел на стол, или стул, или дерево во дворе, но никогда с таким вниманием, как на понурившего голову быка или на свинью, которая перестала есть. О Лан работала одна и говорила с женой дяди только тогда, если этого нельзя было избежать, и совсем не заговаривала с Кукушкой. Никогда не входила она на внутренний двор, и если Лотос изредка выходила на прогулку за пределы своего двора, О Лан шла в свою комнату и сидела там, пока кто-нибудь не говорил: «Она ушла». О Лан молчала и работала, стряпала и стирала на пруду даже зимой, когда вода замерзала и приходилось пробивать лед. Но Ван Луну и в голову не приходило сказать: «У меня есть лишнее серебро. Почему ты не наймешь служанку или не купишь рабыню?»

Ему и в голову не приходило, что это нужно, хотя он нанимал батраков работать в поле и ходить за ослами, быками и свиньями, а летом, когда разливалась река, он нанимал поденщиков пасти уток и гусей.

В этот вечер, когда он сидел один при свете красных свечей в оловянных подсвечниках, она стала перед ним, огляделась по сторонам и наконец сказала:

– Мне нужно с тобой поговорить.

Он в изумлении посмотрел на нее и ответил:

– Ну что же, говори!

И он пристально смотрел на нее, на темные впадины ее щек и снова думал, что она некрасива и что уже много лет он не желал ее.

Тогда она сказала хриплым шепотом:

– Старший сын слишком часто ходит на внутренний двор. Когда тебя нет дома, он идет туда.

Ван Лун не сразу понял, что она шепчет, наклонился вперед, раскрыв рот от изумления, и сказал:

– Что такое?

Она безмолвно указала пальцем на комнату сына и скривила толстые сухие губы в сторону внутреннего двора. Но Ван Лун смотрел на нее недоверчиво.

– Ты бредишь! – сказал он наконец.

Она покачала головой и продолжала, с трудом выговаривая слова:

– Ну, господин мой, попробуй вернуться, когда тебя не ждут. – И добавила, помолчав: – Лучше ему уехать, хотя бы даже на Юг.

Потом она подошла к столу, взяла его чашку с чаем, выплеснула холодный чай на кирпичный пол, снова наполнила чашку из горячего чайника и ушла молча, так же, как вошла, и он остался сидеть в изумлении.

«Ну что же, эта женщина ревнует», – сказал он себе. Он не станет из-за этого тревожиться: сын его успокоился и читает каждый день в своей комнате. Он засмеялся, встал и отогнал эту мысль, смеясь над женской мелочностью.

Но когда в эту ночь он пошел и лег рядом с Лотосом, она начала жаловаться, рассердилась и оттолкнула его от себя, говоря:

– Жарко, а от тебя дурно пахнет. Ты мылся бы получше, если хочешь ложиться со мной.

Она села в постели и в раздражении откинула волосы назад, а когда он хотел привлечь ее к себе, пожала плечами и не хотела уступать его ласкам. Он лежал неподвижно, и ему вспомнилось, что уже много ночей она уступает ему неохотно, и он думал, что это ее прихоть и что тяжелый жаркий воздух позднего лета раздражает ее, но теперь слова О Лан отчетливо выступили перед ним, и он вскочил с постели и грубо сказал:

– Ну, спи тогда одна! И пусть мне перережут горло, если я с тобой лягу!

Он бросился вон из комнаты и крупными шагами вошел в среднюю комнату своего дома, составил два стула и улегся на них. Но он не мог спать, и встал, и вышел за ворота, и начал шагать по бамбуковой роще у стены дома. Он почувствовал прохладный ночной ветер на разгоряченном теле, и в его дуновении была прохлада наступающей осени.