Земля городов

Билял, я уже говорил, познав приятное воспарение и столь же быстрое крушение, не только не разочаровался в женщинах, а, наоборот, свои редкие сближения с ними возводил, нет, не в степень побед (для этого надо было бы обладать хоть долькой цинизма), а поклонения, постижения почти что запредельных истин. В конце концов, я думаю, он стал поклоняться не конкретной женщине, а какому-то магическому существу. Что же касается Дели, она поспешно пережила первые волнения замужества и устремилась дерзать. Однако ее порывы учить детей по своему способу и разумению натолкнулись на непонимание, а может, и враждебность коллег. А тут семейная суета, болезненная обостренность зрения, которым она видит всю эту круговерть вокруг себя и мужа. И, может быть, первое, что пришло ей в голову, нет, им обоим, — убежать от всего этого подальше. За нее не ручаюсь, но уж Билялу-то не терпелось убежать и, забившись опять куда-нибудь в тихий флигелек, предаваться мечтаниям о женщине.

В конце концов идея вернуться в Челябинск кажется им единственно спасительной. Они, считай, уже свободны. Но так кажется только им одним: им не хватило ума отказаться от благотворительности. Во-первых, дедушка предлагает им деньги на кооперативную квартиру, Алма добавляет из своих сбережений, а во-вторых, ребенка они оставляют у стариков (иначе, может быть, дедушка и не дал бы денег). Но кооперативную квартиру надо ждать по крайней мере год, и пока что они поселяются в квартире некоей четы, работающей на Севере.

Я встретил их у магазина музыкальных товаров в сырой апрельский день. У входа, сбоку дверей, стояла Деля, съежившись, сунув руки в меховую муфточку. Первым моим побуждением было пройти незамеченным. Но Деля увидала меня, вынула руку из муфточки и помахала мне.

— А-а, — сказал я очень веселым тоном, — вы, конечно, покупаете рояль для своего отпрыска.

Она потерла замерзший носик, и лицо у нее приняло насмешливое выражение.

— Мы покупаем ящики для цветов на балконе.

И тут между нами стал Билял.

— Привет, старина! — Будто мы только вчера расстались. — Гляди, буквально за копейки приобрел. — И он потряс ящиками в обеих руках, как если бы силач потрясал двухпудовыми гирями. — Как ты думаешь, какие цветы лучше всего выращивать на балконе?

— Магнолии.

— Магнолии? Ты шутишь, это же дерево.

Деля сдержанно хмыкнула. Стыдливым и вместе ироническим выражением лица она отчуждала, отстраняла от себя всю эту суетность, весь этот мелкий восторг благоустройства.

Я взял у Биляла один ящик, и мы отправились. Он всю дорогу болтал о цветах, об аквариуме, которым он тоже хотел обзавестись, еще о чем-то пустяшном и забавном. Рассеянно слушая Биляла, я потихоньку ловил ноздрями живучий древесный аромат, исходящий от ящика, и испытывал покой смирения и великодушия. Он был счастлив и смешон — Деля снисходительна и насмешлива. Эгоистическое чувство незлобно торжествовало во мне.

Наконец мы пришли. Квартира показалась мне тесной и мрачноватой от темной полированной мебели.

— Я по уши в долгах! — хвастливо оповестил Билял и поставил ящики в углу комнаты.

— Очень мило, — пробормотал я, садясь в кресло. Билял тут же уселся в другое, напротив.

— Пока еще нет полного комфорта, — небрежно сказал он.

Деля прервала:

— Мне скоро идти. Ты в кафе поешь или я сварю тебе кашу?

— Кашу, кашу, — ответил он. — Конечно, я поем кашу.

Деля ушла варить кашу. Она быстро справилась с этим делом и минут через десять стала в дверях уже одетая.

— Ну, я побежала. Мы так и не поговорили. Уж до следующего раза, ладно?

Я поднялся. Мне захотелось подойти к ней и ласково погладить ее по щеке — за ее виноватый вид, за кротость, за какую-то мягкую, не вызывающую обособленность от этой темной, как бы голой мебели, от ящиков в углу, от каши на кухне.

— До следующего раза, — сказал я тихо.

Она ушла. Билял потащил меня на кухню. Он достал тарелку и ложку, затем, хохотнув, поставил вторую тарелку.

— И не говори, что не любишь каши! Я терпеть не мог, а сейчас уплетаю за милую душу. От «Геркулеса» знаешь как толстеют.

Я молча стал есть невкусную, пресную кашу. Я боялся обидеть его вспыльчивым словом: слишком откровенен был он в своем довольстве, как-то очень явно, неприлично счастлив. Куда приятней были его речи, наивные и сумбурные, о свободе, о женщине, о полном отрицании прежней жизни и мечтах о будущем.

Во все последующие встречи он все так же раздражал меня, но и вызывал любопытство: а что же дальше? Мое любопытство было терпеливым и незлобным, я думал: неужели прежнее никогда уже не скажется в нем? Но покамест он собирал по магазинам тазы и кастрюли, вделывал хитроумные замки и «глазок» в наружную дверь, готовил обеды по рецептам, шпаклевал полы — он был объят неукротимым вожделением творить быт, о котором прежде не имел ни малейшего понятия. Деля как-то самопроизвольно оказалась устраненной от всяких таких забот.

Иногда вдруг он бросал дела, долго молчал, уставившись на какой-нибудь предмет, а потом, странно улыбаясь, повертывался ко мне.