Земля, которой нет

Держа дохлых тварей за хвост, я стал тщательно обследовать стены. Но сколько не ползал, шарясь в темноте, так и не обнаружил в монолитном камне хоть каких-нибудь отверстий. Мигом меня поразила догадка – их сюда запустили нарочно. А потом пришло и понимание простого факта. То, что я сейчас держал в руках, вовсе не было изощренной пыткой, которая не позволит сомкнуть глаза ни на миг, – это была моя пища. И не только пища, но еще и «вода».

В сердцах и с отвращением я вскинул голову к потолку.

– Что?! – крикнул я во всю мощь луженой глотки, натренированной выкриками в строю и на марше. – Думаете, не сожру?!

Дальнейшие события описывать не стану, но скажу лишь, что никогда не думал, что история Добряка о его канализационном путешествии сможет мне когда-нибудь пригодиться. Старик как знал: в деталях объяснил и даже показал, что надо делать с этими тварями, чтобы не подохнуть с голоду.

Последовала очередная серии отжиманий, когда я молил Морфея поскорей прийти за моим сознанием; а после этого в дальний угол полетели три обглоданных скелета, столько же хвостов и требуха.

В какой-то момент я решил делить местное время на «ночь» и «день». Причем деление было весьма простым и незамысловатым. Ночь – то время, когда я в отключке. День – когда пытаюсь отрубиться, изничтожая себя физическими упражнениями. Пресс на камне не покачаешь, поэтому я приседал, прыгал и отжимался самыми разнообразными способами. Обычно меня хватало на несколько часов, после чего я с наслаждением погружался в заботливую тьму.

Ночью история тоже не отличалась особыми сюжетными поворотами. Все те же три крысы, которые грызли всю ту же левую ногу. Их путь заканчивался в дальнем углу, куда они прибывали в виде хвостов и скелетов. Вскоре оттуда стало неприятно пахнуть. Не только вонью крыс, но и того, что манерно называют «отходами жизнедеятельности человеческого организма». Пришлось мне переместиться из центра в угол, где запах ощущался меньше.

Так потекла неосязаемая река жизни в заточении. Когда ты в полной тьме, без звуков, без чувств, без всего того, к чему так привык, сложно определиться со временем. Оно словно испаряется, исчезает за ненадобностью. Остается лишь момент, в который ты можешь делать все что угодно, потому как этот момент причудливым образом растягивается до бесконечности.

Поняв это, я стал вести отсчет ударов сердца. Но каждый раз сбивался, не дойдя и до пятой сотни. И вот тогда, сидя в своем углу, я начал осознавать, что такое отчаяние. Вязкое засасывающее чувство абсолютной, но в то же время безмятежной безысходности. Я явственно ощущал: что бы я ни делал, это все рано приведет к одному и тому же итогу. Как бы я ни старался, но, так или иначе, стоит наступить «ночи» – и придут три крысы. И когда я понял это, то попросту заснул, впервые за то время, что провел наедине с самим собой.

Минуло вот уже шесть «ночей». Может, я провел здесь три дня, может, четыре, а может, и все десять суток. Я не знаю. Я был наедине с собственными мыслями. Порой они мучили меня, душили, подобно заправскому маньяку, а иногда помогали, кидая спасательный круг, за который я хватался, погружаясь в безумный омут собственных идей.

Порой я мог потратить почти весь «день», размышляя лишь над одним вопросом – как лучше убить себя. Я уже больше не занимался физическими упражнениями, больше не питался, а отправлял убитых, но нетронутых крыс в недолгий полет. И лишь одна мысль занимала меня – как лучше покончить с этим. Размышляя и так, и эдак, приходил к единственному выводу – остановить собственное сердце. Любой другой вариант приведет к закономерному итогу – надзиратели, подкидывающие грызунов, заметят мои попытки и остановят.

Впервые за долгое время я стал пленником, но не людей, а самого себя. Собственного разума и безмерно слабого тела. Тела, не способного пройти сквозь камень или разнести этот дурацкий камень в мелкий щебень. Наверное, вы скажете, что я должен хотя бы пытаться и просто колотить по стене кулаком. Но, увы, я уже пытался и в итоге разбил костяшки в такое месиво, что уже не помню, когда в последний раз шевелил рукой и пальцами.

И тогда я начал постигать науку контроля над собственным сердцем. Я умел его ускорять, но ускорять – не значит замедлить. Ведь это было вопреки самому главному инстинкту – инстинкту выживания. Но знание того, что это возможно, придавало мне каких-то извращенных, сверхчеловеческих сил. Сил, необходимых, чтобы лишить самого себя жизни. Впрочем, это, как я понял позже, не являлось моей идеей фикс. Это только угрюмое наваждение, навеянное абсолютной тьмой, когда уже не можешь сказать, открыты твои глаза или нет.

Сегодня, если так можно выразиться, я понял, что меня быстрее прикончат не безуспешные попытки остановить собственное сердце, а бессилие. Губы пересохли настолько, что просто открыть рот было демонической пыткой. Руки не слушались, не желая сдвигаться ни на миллиметр, а дышал я буквально чудом.