Земля Кузнецкая

Только что миновали Омск. Слегка захмелев, Данилов рассказывал, как он познакомился с Вощиным.

— Ты молчи, молчи! — строго прикрикнул он на связиста, когда тот попытался возразить что-то. — Раз было дело, значит должен я рассказать, тем более, что уважаю тебя… А было это двадцать девятого апреля. Мы уже в самом центре Берлина дрались. Лейтенанта нашего у Темпельгофа поранило, а капитана Рогова еще на Одере. Я командовал взводом, а во взводе четыре человека, если меня самого считать.

Утром передают приказ: «Вперед!» По улице немцы бьют из крупнокалиберного, да как! Перебежали мы до угла на Кирхенплатц. Смотрю, у крыльца, посреди известки и кирпичей, двое наших лежат. Убитые. А третий, неизвестный солдат стоит и не хоронится. Пули тренькают, чиркают обо что ни попадя, а этот солдат стоит и плачет, плачет и ругается: «Сволочи, — говорит, — ребят наших загубили. Всю войну бились вместе… Сволочи, засели вон под тем танком и подыхать добром не желают!»

— Будет тебе, — смущенно останавливает Вощин рассказчика. — С кем не бывало, сам знаешь…

— Все знаю, ты помолчи! — продолжает Данилов. — Так вот. «Подожди, — говорю я солдату, — размокнешь еще, чего доброго, дай оглядеться…»

Отдышался. В глазах свет прояснился. Небо на востоке чистое, будто его умыли. А на западе туча на тучу громоздится. Над головами гудит — это наши тяжелые идут. Идут эшелонами и, немного не дотянув до своего переднего края, разом ныряют. Посмотришь — даже голова в плечи уходит. Но бомбы точно следуют во вражеский адрес.

Берлин охает, гарью воняет. «Ага, — думаю, — это вам за Сталинград, за Овражки, будьте вы прокляты!» Говорю своим ребятам: «Видите угол, под которым танк завалился? Ну, вот нам хоть землю зубами грызи, а нужно хлопнуть фашистов, которые выстрачивают оттуда». Командую больше для бодрости духа: «Справа по одному!»

А справа у меня только один Колька Грачев — маленький, в чем душа, но въедливый, как клещ. Только крикнул я, как на нашу голову столько штукатурки посыпалось — уму непостижимо! Переждали. А чуть утихло — Колька Грачев метнулся на тротуар и за тумбу. По нему и давай щелкать. Парень только головой мотает. Убьют, думаю, стервецы. А солдат, который плакал, тянет меня за ногу и просит: «Сержант, а сержант, дай я сам…» — «Поди ты, — говорю, — к черту, плакса! Не мешай серьезным людям воевать».

И вдруг этот плакса вскакивает, как на пружинах, и в окно, — только его и видели. А мой Грачев забрался уже в воронку от бомбы, в аккурат посреди улицы, но из воронки головы показать не может. У нас, у троих, положение не лучше. Так четверть часа прошло, не меньше, — и вдруг на обломке балкона, прямо над головами немцев, показался наш незнакомый солдат. Я просто ахнул. Еще какая-то минута — солдат поднимается во весь рост и замахивается.

За танком взрыв, другой!.. Бежим туда. А там уже все аккуратно сработано. Солдат стоит и шатается. «Я, — говорит, — тут им… закончил войну…» — говорит и падает.

— Вот и вся история, — усмехается Данилов, — хотя не совсем вся, потому что, когда я этого солдата провожал в санбат, произошел один интересный раз говор, но об этом как-нибудь потом.

— Правильно, — облегченно вздыхает Вощин.

Несколько секунд они с Даниловым глядят в глаза друг Другу, потом разом перемигиваются и уж совсем дружелюбно хохочут.

А где-то уже за Барабинском маленький сержант вдруг поднялся ночью, беспокойно потоптался среди узлов и чемоданов, потом присел рядом с Вощиным.

— Ты понимаешь, друг, — заговорил он вполголоса. — Душа раздваивается. Если в Новосибирске остаться, так что я там буду делать? Ни родных, ни друзей. Голову приткнуть негде. Специальность тоже — знаешь, какая, — парикмахер. Не помирюсь теперь с этим.

— Бывает, — словно сквозь дремоту, но в то же время настороженно промямлил Вощин.

— Во-во! — оживился сержант. — А что если мне податься в Кузбасс? Как думаешь?

— В Кузбасс? — Вощин привстал.

— Ну, конечно, вот чудак!

— Отчего же, можно и в Кузбасс… Только ты же не шахтер, не металлург?

Данилов отмахнулся:

— Это неважно! Кто же шахтером родится?

Разговор заметно обеспокоил Вощина. Он минут пятнадцать поворочался с боку на бок, но, так и не заснув, вышел в тамбур.

Звездная широкая ночь неслась за окном все назад, Назад… Перелески темными гуртами то подбегали к самому поезду, то стремительно отскакивали прочь, А сквозь грохот колес был отчетливо слышен миллионоголосый стрекот кузнечиков. Казалось, весь мир населен кузнечиками, что-то старательно, почти неистово кующими под каждой былинкой, под каждым листочком.

Надышавшись вволю упругим ветром, Вощин ото* шел в глубь тамбура. Может, он неправ, обманывая Данилова? Может быть, следовало сделать как-то по-другому? Рассказать ему всю правду?

Вощин вспомнил сейчас, как в первую же встречу с Даниловым в Берлине они разговорились по пути в санбат.

— Сибиряки, земляки! — обрадовался Данилов. — Эх, Сибирь, Сибирь… Далеко матушка!

Но Сибирь велика — уточнять стали: откуда? Оказалось, рядом живут — один в Новосибирске, другой в Кузбассе.