Земля Кузнецкая

— Ничего особенного, ни шатко, ни валко, — успокоил Рогов. — Но я как раз и хотел поговорить об этом. Приказ-то, Семен Константинович, не выполняется, ремонт так и не организован…

— Ну, знаешь… — обиделся Стародубцев. — Стоило пороть горячку. Завтра могли бы утрясти.

— Нельзя! — Рогов сжал кулаки. — Нельзя завтра, нужно сейчас! Ты пойми, вся шахта спотыкается о транспорт, мы же идем на преступление, задерживая добычу.

Болезненная гримаса исказила лицо Стародубцева, он поднял обе руки.

— Помилуй, Павел, не говори громких слов — «преступление, наказание»… Это же обыкновенная жизнь, со всеми ее взлетами и неудачами…

— На всякую жизнь я не согласен. Не всякую жизнь наши люди принимают!

— Это тебе так кажется…

Рогов остановился, удивленно заглянул в небольшие бесцветные глаза однокашника и спросил:

— Почему ты остыл? Как ты мог забыть, чему нас учили?

Стародубцев снова приподнял руку.

— Я почти наизусть помню даже лекции доцента Ваньчугова, самые неинтересные…

— Помнишь? — Рогов устало отмахнулся. — Может быть. Но я не об этом. Ты сердцем забыл, чему нас учила партия!

— Будь осторожен, Павел, не путай сюда партию.

— Хорошо, — согласился Рогов. — Я буду осторожен. Ты устал? Может быть, отдохнешь немного? Курорт устроим, а там…

— Снимаешь? — шепотом спросил Семен и передернулся всем телом. На его остром побледневшем носу проступили мелкие капельки пота. — Меня снимаешь? Забыл, как одни штаны в институте носили, как черный хлеб пополам делили? Снимаешь, когда мне особенно, невозможно трудно?

— Снимаю, Семен! — Рогов прижал ладонью листок свежеотпечатанного приказа. — Не мешай, Семен, работать. Сдашь завтра хозяйство Костылеву.

Потом он упорно смотрел, как Стародубцев застегивал негнущимися пальцами кожаное пальто, натягивал шапку, заправляя оттопыренные уши, как он шел по узенькой ковровой дорожке, прижав локти к бокам, как оглянулся из-за плеча, взявшись за дверную ручку.

А дома Рогова ждала совершенно необычайная новость. Не успел он раздеться, как в комнату вошел старик Вощин и, сухо поздоровавшись, спросил:

— А где будет ваш сродственник или кто он вам доводится?

— Данилов? — вначале не удивился вопросу Рогов. — Ей-богу, не знаю, Афанасий Петрович, сам вижу его раз в неделю, — такой непоседа этот родственник. Присаживайтесь, Афанасий Петрович.

Но Вощин наотрез отказался от предложенного ему стула, сказав, что он просит извинить за беспокойство, но пришел с жалобой на Данилова.

Совершенно сбитый с толку, Рогов обошел вокруг проходчика, а тот, глуховато покашливая, излагал жалобу.

У него есть племянница, Тоня Липилина, инвалид Отечественной войны, тяжело больна. Временами почти не видит. Этот Данилов как будто встречал ее на фронте и по молодому делу влюбился. Какой в этом грех, совсем даже наоборот, очень естественно. Вощин так и сказал, пошевелив соломенными бровями:

— Очень даже естественно. Но на фронте девушка была полным человеком, а теперь инвалид. Может быть, последние дни доживает, ей покой нужен. Данилов же ничего понимать не желает. Пробовала мать Тони сделать укорот парню, но он, как оглашенный, просто на рожон лезет!

Надо, чтобы Павел Гордеевич сам поговорил со своим сродственником или кто он ему доводится.

Оставшись один, Рогов в отчаянии ударил ладонью по лбу: «Черт, какая слепота. И ведь рядом все это творится. Вот откуда у Степана рассеянность, усталость в глазах».

Еще вчера, когда он поздно вернулся домой, Рогов так нехорошо пошутил:

— Веселишься? Крепок. А я думал ни рукой, ни ногой не двинешь после смены — работнули неплохо. Уж не Оленька ли Позднякова тебя тревожит?

Степан, как-то растерянно двигая губами, попробовал улыбнуться.

— Не Оленька, Павел Гордеевич. Был тут в одном месте… Хочу, Павел Гордеевич, перекочевать в общежитие к черепановцам.

— Не выдумывай! — запротестовал Рогов. — У меня и так живым не пахнет. Не разрешаю, как хочешь.

— Павел Гордеевич… — Данилов показал глазами на портрет Вали, — она же приедет?..

— Валя? — по лицу Рогова скользнула еле приметная тень. — Это, Степан, длинная история…

Должно быть, что-то в его голосе, в выражении глаз, в том, как он осторожно приподнял и резко поставил портрет девушки, что-то такое, чему не подберешь названия, приоткрыло для Данилова еще одну сторону в жизни товарища. Это их как-то по-новому сблизило, хотя Рогов и не понимал, почему Степан притих, а глаза у него засветились мягко, ласково.

Через минуту они заговорили о делах на шахте. И опять-таки у Рогова в этом не было ничего от желания забыть о Вале, разговор о деле был органическим продолжением его мыслей о девушке.

Но это было свое, годами выношенное. А вот в близкое горе, в крутые горькие думы товарища он не сумел проникнуть…

Тоня Липилина? Но Рогов и Тоню помнит. Помнит сильной, здоровой, беззаветно храброй. Как же он мог просмотреть, что где-то совсем рядом угасает этот светлый человек?