Земля людей

Вот почему в этот вечер они не настаивают больше на разговоре о водопаде. О некоторых чудесах лучше не говорить. Лучше даже не слишком задумываться, не то перестаешь что-либо понимать, не то начинаешь сомневаться в боге…

— Французский бог, видишь ли…

Я хорошо знаю моих друзей — варваров. Сейчас они поколеблены в своей вере, растеряны и почти готовы покориться. Они мечтают, чтобы французское интендантство снабжало их ячменем и чтобы наши войска в Сахаре обеспечивали их безопасность. Оно и верно, материально они бы выиграли, если бы покорились.

Но все три вождя — из того же теста, что и Эль Мамун, эмир Трарзы. (Возможно, я перепутал имя.)

С этим эмиром я познакомился, когда он был нашим вассалом. Добившись за свои услуги официальных почестей, одаренный губернаторами, почитаемый племенами, казалось он не испытывал ни малейшего недостатка в зримых благах. Но однажды ночью, без всякого предупреждения, он убил сопровождавших его в пустыне офицеров, захватил их ружья, верблюдов и присоединился к непокорным племенам.

Эту внезапную непокорность, это героическое и в то же время отчаянное бегство ставшего отныне изгнанником вождя, эту вспышку гордости, которая, подобно ракете, вскоре угаснет, наткнувшись на летучий эскадрон Агара, обычно называют предательством. И поражаются внезапному безумству этих людей.

А между тем история Эль Мамуна повторялась со многими арабами. Они старели. А когда стареешь, задумываешься. И однажды вечером Эль Мамун обнаружил, что, закрепляя пожатием христианских рук тот обмен, который означал для него потерю всего, — он замарал руки и предал бога Ислама.

И в самом деле, что для него ячмень и мирное житье? Падший воин, ставший пастухом, он вспоминает, что когда-то каждая складка песка в Сахаре грозила ему скрытыми опасностями, что каждый раскинутый им в ночи лагерь выставлял вокруг сторожевых, что каждое полученное у ночного костра известие о передвижениях врага заставляло биться сердце. Он вспоминает вкус открытого моря, — однажды насладившись им, человек уже не может его забыть.

И вот теперь он бродит бесславно по замиренным, лишенным прежнего достоинства просторам. Теперь, только теперь Сахара стала для него пустыней.

Быть может, он даже относился с почтением к офицерам, которых решил убить. Но любовь к Аллаху — прежде всего.

— Спокойной ночи, Эль Мамун.

— Храни тебя бог!

Растянувшись на песке, как на плоту, завернувшись в одеяла, офицеры лежат лицом к звездам. Медленно движутся звезды — небо указывает время. А вот и луна спускается к пескам — влекомая в небытие его мудростью. Христиане скоро заснут. Еще несколько минут — и только звезды будут светить. И тогда, чтобы вернуть былое величие лишенным доблести племенам, чтобы снова начать набеги, озаряющие пески, достаточно будет слабого вскрика христиан — вскрика, который утонет в их собственном сне… Еще несколько мгновений — и из непоправимого возникнет целый мир…

И он убивает погруженных в сон изящных лейтенантов.

5

Сегодня в Джуби Кемаль и его брат Муян пригласили меня в гости, и я пью чай в их шатре. Муян молча разглядывает меня. Голубая повязка закрывает его губы; он держится угрюмо и неприступно. Только Кемаль разговаривает со мной, оказывает мне знаки внимания:

— Мой шатер, верблюды, жены, рабы — все твое.

По-прежнему, не спуская с меня глаз, Муян наклоняется к брату, произносит несколько слов и снова погружается в молчание.

— Что он сказал?

— Он говорит: «Боннафус угнал из Р’Гейбата тысячу верблюдов».

Этот Боннафус — офицер-мегарист^[5] летучих эскадронов Атара; я не знаю его. Но мне известна его легендарная слава среди арабов. Они говорят о нем с гневом, но как о некоем божестве. Его существование красит пески. Неизвестно, как и откуда он внезапно опять появился, настиг двигающиеся на юг непокорные племена. Сотнями угоняя их верблюдов, он вынудил кочевников, убежденных в удаче набега, обернуться против него, чтобы спасти свои сокровища. И теперь, подобно архангелу, избавившему Атара от опасности, он раскинул лагерь на известковом плоскогорье и стоит на виду у всех, как вожделенная добыча. Притягательная сила его так велика, что заставляет племена устремиться на его меч.

Муян окидывает меня еще более жестким взглядом и снова произносит что-то.

— Что он сказал?

— Он говорит: «Завтра мы выступим в поход против Боннафуса. Триста ружей».

Я уже догадывался кое о чем. Три дня, как верблюдов водят на водопой, все время идут какие-то совещания, страсти накалены. Такое впечатление, точно оснащают невидимый парусник. И уже дует морской ветер, который унесет его. Благодаря Боннафусу каждый шаг на юг становится шагом к славе. И я не могу разобраться, чего больше в таком походе, любви или ненависти.