Земля людей

Наконец-то мы встретились. Обычно бредешь с человеком бок о бок, отгородившись от него молчанием или обмениваясь ничего не значащими словами. Но вот настал час опасности, и встаешь плечом к плечу с товарищами. Обнаруживаешь свою принадлежность к той же общине. Растешь, приобщаясь к мыслям других. Глядишь на себя, широко улыбаясь. Становишься похожим на освобожденного из тюрьмы узника, который поражен бескрайностью моря.

2

Гийоме! Я скажу о тебе несколько слов. Нет, не бойся, тебе не придется краснеть от града неловких похвал твоему мужеству или твоему мастерству летчика. Описывая самое замечательное из твоих приключений, я хотел бы сказать совсем о другом.

Есть в человеке качество, которому нет имени. Быть может, «серьезность»? Но нет, это слово не подходит. Это качество не исключает ни смеха, ни веселья. Это то самое качество, которым обладает плотник, когда, приступая к работе, устанавливает деревянную деталь, тщательно как равный с равной, знакомится с ней, ощупывает, измеряет и безо всякого пренебрежения изучает все ее достоинства.

Я однажды читал, Гийоме, рассказ, воспевающий твое приключение, и хочу свести старые счеты с тем извращенным представлением, которое он давал о тебе. Ты был изображен каким-то зубоскалом — этаким «Гаврошем», как будто мужество состоит в том, чтобы унизиться до мальчишества в момент, когда тебя окружают опасности и, быть может, пробил твой смертный час! Они не знали тебя, Гийоме! Тебе не свойственно высмеивать противника, прежде чем вступить с ним в схватку. При встрече с грозовой тучей ты говоришь себе: «Вот и грозовая туча». Ты принимаешь неизбежное и меряешься с ним силами.

Да послужат тому, Гийоме, свидетельством мои воспоминания.

Прошло уже пятьдесят часов, как ты исчез во время рейса над Андами. Стояла зима. Вернувшись из глубин Патагонии, я присоединился в Мендосе к летчику Делею. В течение пяти дней мы обшаривали с воздуха хаос гор, но тщетно. Наших двух самолетов было мало. Казалось, сотне эскадрилий в течение ста лет не обследовать этот огромный горный массив, вершины которого вздымаются на семь тысяч метров. Мы потеряли всякую надежду. Даже контрабандисты, разбойники, готовые за пять франков совершить убийство, не отваживались вести спасательные экспедиции по горным кручам. «Мы рисковали бы жизнью, — отвечали они. — Зимой Анды никогда не возвращают людей». Когда Делей или я приземлялись в Сантьяго, чилийские офицеры тоже советовали нам прекратить поиски: «Сейчас зима. Если ваш товарищ и выжил при падении, ночь все равно погубила бы его. Там, наверху, когда ночь проносится над человеком, она превращает его в глыбу льда». И, когда я снова скользил между стенами и гигантскими столбами Анд, мне тоже казалось, что я не ищу тебя, а в тиши снежного храма несу последнюю вахту у твоего гроба.

Наконец, на седьмой день, когда между двумя рейсами я завтракал в одном из ресторанов Мендосы, кто-то вошел и крикнул — о! всего два слова!

— Гийоме… жив!

И присутствовавшие при этом люди, незнакомые друг с другом, обнялись и расцеловались.

Десять минут спустя я поднялся в воздух, взяв на борт механиков Лефевра и Абри. Еще через сорок минут я приземлился на большой дороге, каким-то чудом узнав машину, которая уносила тебя к Сан-Рафаэлю. Ну, и встреча же это была! Мы плакали, душили тебя в объятиях, тебя — живого, воскресшего, сотворившего чудо собственного спасения. Вот тогда-то в первой же фразе, которую ты произнес, прозвучала высокая гордость человека:

«Клянусь тебе, я вынес то, чего не вынесло бы ни одно животное».

Позднее ты рассказал нам о катастрофе.

Двое суток бушевала буря, пять метров снега навалила она на чилийские склоны Анд. Никакой видимости. Летчики Панамериканской линии повернули назад. Ты все же вылетел и сделал попытку найти разрыв в тучах, обложивших небо. Пролетев немного к югу, ты нашел эту ловушку и взял курс на Аргентину, держась на высоте шести тысяч пятисот метров. Ты шел над тучами, сквозь потолок которых — на высоте шести тысяч — пробивались лишь высокие гребни гор.

Нисходящие течения вызывают подчас у летчика чувство тревоги. Мотор работает нормально, и все же проваливаешься. Задираешь нос, стараешься набрать высоту — самолет теряет скорость, становится вялым и продолжает проваливаться. Опасаясь, что взмыл чересчур круто, отдаешь штурвал, позволяешь снести себя влево или вправо, чтобы прижаться к гребню горы, как бы образующему трамплин для ветра, но по-прежнему проваливаешься. Словно небо опускается и тянет вниз. Такое чувство, будто попал в космическую катастрофу. И негде от нее укрыться. Напрасны все попытки развернуться, возвратиться к тому месту, где плотный, прочный, как столб, воздух служил опорой самолету. Но столба уже нет. Все стало непрочным, и среди мирового распада самолет скользит вниз к туче, которая вяло подымается навстречу, настигает его и поглощает.