Земля лунной травы

— Ну, допустим, — сказал он, очень небрежно и очень красиво закуривая сигарету. — Допустим, и в старой классике можно отыскать что-нибудь для сердца… Про зеленую дверь, например. Не читали?

— Про дверь?..

И Аля в тот грустный день их ссоры, когда она обругала барбарис клюквой, говорила что-то про зеленую дверь!

— А что за дверь? — спросила Наташа нарочно грубо, с бабушкиной сердитой интонацией в голосе — чтобы не разрушить стену, что отгораживала ее от этого дымчатого человека в кожаной куртке. — Что за дверь-то?

— Да, в общем, самая обыкновенная дверь. В самой обыкновенной стене. Запомнился одному человеку с детства волшебный сад за зеленой дверью, вот он потом всю жизнь про эту дверь забыть не мог.

— Ну и что?

— Ну и потом нашли его. В яме.

— В какой яме?

— А за забором! С зеленой дверью. Рабочие траншею этим забором отгородили. И вот, представьте себе, дверь зеленой краской покрасили. Вот он и шлепнулся. Нашел свою необыкновенную зеленую дверь с волшебным садом и шлепнулся. В яму. Насмерть. Вот такая-то клюква…

Наташа встрепенулась, толкнув коленкой стол, и большая хрустальная ваза, стоявшая на нем, покачнулась.

— Осторожно! Это — хрусталь!

В Наташином доме слово «хрусталь» произносилось часто, произносилось весело, оно было радостным, легким, в нем жило что-то от солнечного морозного дня и от прозрачного летнего утра. А здесь, в этой комнате, оно прозвучало тяжело, холодно, как-то по зловещему предупреждающе… И оно, слово это, будто мгновенно втянуло в себя и эти комнатные сумерки, и весь этот вечер за окнами, и вечернее небо, и всю эту сумрачную комнату целиком. И саму Наташу вдруг стало втягивать… Ей стало холодно, холоднее даже, чем под холодным ветром, когда бабушка Дуся сердито звала ее с крыльца… В самый раз вспомнился ей этот суровый бабушкин окрик!

— Мне пора, — сказала она. — Мне до дому долго добираться.

Она хотела сказать ему, чтобы он отодвинул свой стул и сам отодвинулся подальше, иначе она не могла пройти к двери, но не успела — в прихожей раздался звонок. Явилась Ритка.

Наташа не виделась с ней давно, с полгода. Теперь это была почти совсем взрослая девица с серыми, выпуклыми, как и у отца, глазами, взгляд которых не отключился, когда она посмотрела на Наташу. Наоборот, в них промелькнуло очень живое насмешливое презрение, такое глубокое, словно она знала про Наташу что-то такое, чего и сама Наташа о себе не узнает даже через тысячу лет. И Наташа, забеспокоившись, даже задумалась на несколько секунд: а что же такое может знать про нее Ритка?

Ритка включила лампу дневного света над диваном, но голубоватый ее свет не разбил комнатных сумерек. Наоборот, он влился в них, стал их частью.

— Это — от Раечки, — объяснил Ритке Омелин-папа, встретивший ее так радостно, словно она вернулась из опасного путешествия. — Ты, оказывается, ее разыскивала, Риточка. Что-то насчет сапожек, да? Так я уже сказал — только заграничные?

— Ты все путаешь, папочка, — лениво произнесла Риточка. — Она должна была достать вовсе и не сапожки. А сапожки, и не мои, а мамины, надо было отнести в починку. Вот я и искала Раечку.

— А при чем здесь Раечка? — довольно тупо спросила Наташа.

— Так ведь Раечка и должна была отнести их в починку, — сказала Риточка.

— Да? — еще тупее спросила Наташа. — Почему?

Молчание, которое наступило в комнате, было наполнено таким омелинским недоумением, что оно должно было кончиться чем-то нехорошим — что-то фамильное, солдатское вдруг стало просыпаться в Наташе… И хоть она все еще была обеспокоена Риточкиным взглядом, все еще копалась в памяти, опять вспомнив бабушкин сундук за печкой, все равно она почувствовала: сейчас она что-то такое сделает, сейчас она что-то такое устроит… Омелин-папа это понял и тоже забеспокоился.

— Риточка! Послушай! — воскликнул он. — А что это за Аля Шариченко?

— Ну разве ты не помнишь? — все так же лениво протянула Риточка. — Шариченко, из буфета. Ее тетка нам колбасу московскую на дачу приносила. Ну, с Дайки она. Станция такая, от нашей дачи недалеко. Там буфет хороший, лучше, чем на Речной. И конфеты носила, и колбасу.

— Ах, колбасу! Припоминаю что-то. Алечка! Ты ведь, кажется, вроде бы с ней даже дружишь?

— Вот еще! — сказала Риточка. — С какой стати?

— Риточка не может дружить с Алечкой, — сквозь зубы процедила Наташа, пораженная известием о том, что Аля и летом, оказывается, встречалась с Омелиными. — Риточка не может дружить с Алечкой, потому что Алечка давно уехала в Кронштадт.

— В Кронштадт? — переспросил дымчатый дядя. — А что ей делать в этом Кронштадте?

Уже два слова из волшебной глубины Наташиного детства были произнесены в этой комнате, и, когда здесь, в этих голубых сумерках, прикасались к ним, бесцеремонно и грубо, они переставали быть волшебными. Они погибали, как обыкновенные рыбы, выброшенные на берег, покрытый черной тиной и гниющими водорослями. Здесь, в этих сумерках, убивали самые дорогие для Наташи слова…