Земля лунной травы

Ограда палисадника у дома Деминых прихватывала в Нюркины владения молодой дуб. Наташа давно могла бы придумать из-за этого дуба какое-нибудь меткое, дубовое прозвище для Нюрки, но она уважала дуб — единственное дерево, не очень любящее жить в лесной глубине и выбирающее место чаще всего где-нибудь посреди широкой равнины или большой поляны.

Палисадник упирался в высокий глухой забор со старыми, знаменитыми воротами из Нюркиных частушек. И ворота и калитка всегда были закрыты наглухо и напоминали Наташе тот самый колышек, которым бабушка Дуся припирала свою дверь, потому что там, за домом, на задах, вообще никакого забора не было. На совхозных задах заборов не было ни у кого, но парадные ворота были у всех, для гостей.

Поскольку Наташа была гостьей, она не пошла на зады, а постучалась в калитку, и со двора отозвалась сама Нюрка: — Чего стучать-то? Входите!

Наташе удалось кое-как справиться с сильной пружиной, которая крепко держала калитку. С силой надавив плечом, она приоткрыла калитку на одну треть и, всунув в Нюркин двор свою лопуховую голову, спросила, почему Нюрка не в теплице. Нюрка, похоже, сегодня уже с кем-то ругалась из-за теплицы или же все еще помнила их позавчерашнюю стычку, потому что ответила сердито и громко:

— До снега, что ли, в этой теплице торчать? У меня еще и учебники-то не все, и портфель новый купить надо, и тетрадки ни одной-единственной нет. Это у вас-то, у городских, все под носом в магазинах, а нам все добывать надо, в город ехать.

— А что, из наших разве уже никто не работает? — робко спросила Наташа.

— Почему никто? Вон Тоська Солодовникова у сестры на капусте вкалывает.

— А на помидорах кто?

— А я почем знаю.

У Наташи иссякли силы, и калитка с треском захлопнулась, прихлопнув ее лопуховую шляпу.

— Лопух-то свой прихлопнула! — крикнула Нюрка за забором.

— А, ничего. Если бы калоша…

— Новая калоша-то?

— Да нет, старая.

— Нашей бабке тоже такие нужны, на валенки. Давно что-то таких не продавали.

— Давно.

— Ну, а что там еще нового?

— Где?

— Там! — Нюрка сказала это так, словно целый век сидела за своим забором и уже давно не знала ничего о том, что делается в мире.

И в самой этой фразе, и в Нюркином голосе была такая фальшь (прекрасно она знала, что делается в мире), что Наташа поняла: зря она пришла к Нюрке-то, не о чем с ней, с Нюркой, говорить, кроме как о калошах. Свои у Нюрки дела и свои подруги, с которыми Наташе уже не подружиться так, как с Алей. И Наташа для Нюрки совсем чужая. Может быть, как для самой Наташи — Ритка Омелина.

— Нового?.. Вот… новый цех открыли, — сказала она тихо, трогая ладонью доски крепкого забора. — Реконструкция идет.

— Что переделывают-то.

— И печь и конвейер.

— А зачем?

— А стекло теперь безлодочно пойдет. Вертикально.

Нюрка помолчала немного.

— А зачем вертикально? Куда?

За фальшивой интонацией ее красивого песенного голоса по-прежнему пряталось равнодушие, и трудно было пробиться к ее доброму отношению. Откуда Наташа взяла, что найдет она здесь, у Нюрки, что-то ушедшее, что-то унесенное Алей?..

— Ну ладно. Я пошла, — сказала Наташа забору.

— Лопух-то свой возьми!

— А ничего! Если б калоша. Далась же ей эта калоша…

На игральной площадке три маленькие девчонки играли в «классы», бессердечно затаптывая Алино имя. Свежий след от велосипедных шин тянулся от крыльца их дома и, сделав залихватскую восьмерку около курятника, уходил обратно к дороге на Дайку. Мигуновский племянник был веселой личностью!

«Ну и катись!» — сердито подумала Наташа, сама не понимая, за что же она так на него, на бедного, ругается. «На него ругается» — это уже от Петровны. Еще и Петровна в нее будет вселяться!

Дверь дома была приперта колышком. Бабушка Дуся ушла, наверно, к Петровне — посовещаться перед совхозным собранием, потому-то племянник на этот раз и ее не застал дома.

К Петровне бабушка Дуся уходила обычно надолго, и Наташа прикинула, что до обеда, конечно же, успеет сходить на Дайку даже в калошах.

* * *

Дождь отступил от станции за реку, посветлел и поредел, и теперь висел там, вдалеке; легкой полупрозрачной занавеской, похожей на ту, что вешала Дора Андреевна на двери буфета от мух. Мухи все-таки проникали в буфет, посетители же без конца путались в этой легкой марлевой занавеске, прилипавшей к одежде, и ворчали. А Наташа всегда справлялась с ней легко, она вообще умела легко управляться с тонкими легкими вещами, оттого что пальцы у нее были ловкие и цепкие.

До московского обеда было еще далеко, и Наташа, уверенная в том, что посетителей у Доры Андреевны нет, без опаски вошла в буфет, широко отмахнув занавеску в сторону.

Облокотившись одной рукой о прилавок, а другой задумчиво, даже нежно, поглаживая толстый, набитый доверху полотняный мешочек, у прилавка стояла бабушка Дуся.