Земля лунной травы

В тот ноябрьский, скудно освещенный керосиновой лампой вечер он принял маленькую девочку в доме за свою дочь — ведь они с Алей были когда-то похожи, как сестры.

И та девочка, прогоняя его, в гневе крикнула ему: «Никогда!»

Что, если именно это ее, Наташино «никогда» жило до самого последнего дня? До того самого дня, когда он вспомнил песню о стрекозах?..

«Нет-нет! — попробовала она оттолкнуть от себя это страшное открытие. — Ведь он приезжал после этого еще!» Он приезжал в то лето, когда они с Алей прятались в погребе, а Нюрка бегала на разведку. И уже тогда сама Аля написала ему в письме: «Никогда!» А Дора Андреевна отправила потом это письмо по почте… Да-да! Все было так! Именно так!

Но как ни пыталась она оттолкнуться от этого страшного «никогда», она не смогла этого сделать. Все равно то, самое первое «никогда» было сказано ею.

Потому что серый оборотень заслонил от нее добро!

Она думала, что стоит на границе новой неизведанной земли и еще только собирается в дорогу. Да неужто она уже давно идет по этой земле, не зная о том, что свою долю добра и зла уже принесла людям?

Добра?

А какого добра?.. Какого добра?!

Через разбитую временем ставню в дом вползал тихий лунный шелест. Стрелки старых ходиков уже показывали полночь. Бабушка Дуся неслышно возилась на кухне, замешивала на завтра тесто, чтобы утром испечь хлеб с пепельными угольками. Райка уже давно спала, прижав к груди палец с замызганным бинтом. А в щель через разбитую временем ставню тихо вползал лунный лесной шелест, укутывая Наташу, согревая заплаканное Наташино лицо теплым светом берез, осветившим в пасмурный день ее дорогу…

И вместе с этим спокойным и могучим лесным шелестом откуда-то из далекой, страшно далекой глубины еще не прожитой ею жизни, из той самой глубины с великой ненавистью к злу и с великой любовью к доброму пришло к ней что-то совсем новое, совсем незнакомое… Но это не было похоже на то чувство вины, которое приходило к ней так часто в последнее время, хотя именно теперь оно должно было мучить ее больше, чем когда-либо. Оно, это новое чувство, было спокойное, сильное, как и этот лесной шелест. Словно крепкие ее ладони, которые так красиво просвечивало солнце, когда она подставляла их под сильный луч, приняли все-таки в себя что-то большое, огромное, как сама жизнь, как великая необъятная равнина с вековыми реперами… Приняли безропотно потому что иначе, наверно, и не могло быть. Кому же, как не Наташе, принять в свои руки то, что навсегда осталось жить в сказочных барбарисовых кустах, освещенных утренним солнцем?

Она даже почувствовала теплую тяжесть в ладонях — таким реальным, таким прочным было это чувство…

Но уже почти на самой границе сна беспокойное воспоминание о сумерках в голубой комнате и о человеке, похожем на большую странную птицу, пришло к ней и окрасило ее сон в темный тревожный цвет.

* * *

Когда бабушка Дуся перед тем, как лечь спать на своем сундуке за печкой, заглянула в комнату, она увидела, что Наташа спит, совсем по-детски обняв куклу в полосатом платье. Бабушка удивилась, но не отняла у нее куклу, как бывало в детстве, а лишь тяжелой ладонью погладила Наташу по голове.

Старость уже глубоко тронула ее руки, и потому погладила она неловко, грубо коснувшись Наташиных волос, и Наташа, которая плыла в это время по большому темному пустырю, который почему-то считался морем, почувствовала это тяжелое прикосновение и подумала: «Фор-брам-рей — к черту!»

Прикосновение это не разбудило Наташу, лишь изменило ее сон. Теперь ей снилось красивое холмистое поле, и она шла по этому полю, по красивым холмам к огромной великой равнине, хранящей в себе вековые реперы, над которой плыли серебристые облака. А между холмами, по которым она так лег-шла, зияла пустота, наполненная раскаленным бесцветным светом, и Наташа знала, что если оступится, то упадет туда, в этот раскаленный свет, и ей не за что будет ухватиться, чтобы удержаться на высоких красивых холмах, с которых было видно и равнину, и далекий синий горизонт, и серебристые облака в небе, и дом с высоким крыльцом… Ей не за что было удержаться на этих красивых высоких холмах. Потому что удержаться можно было только за волшебные кусты с розовыми ягодами, пронизанными утренним солнцем, в котором жило и это небо, и облака, и синий горизонт, и дом у картофельного поля с высоким крыльцом, и остров на реке, и свет огромного завода, освещающего высокое далекое небо, и великая равнина с вековыми реперами, к которой она шла… А она оставила эти волшебные кусты с утренним солнцем где-то там, позади, далеко, забыв о них, растоптав их по дороге небрежно… Но она все-таки шла по высоким красивым холмам и удерживалась над краем бесцветной раскаленной пустоты. Все-таки удерживалась. И радовалась этому, шагая к равнине, над которой плыли серебристые облака.

И тогда кто-то мягко, даже нежно — шлеп-шлеп — подтолкнул ее в спину…