Земля обетованная

— Ну, знаете, для одного раза это чересчур: и пошлина повысилась, и тарифы на хлопок-сырец повысились и еще больше повысились тарифы на готовый товар, который вывозится в Российскую империю. Говорю вам, для всех нас это такой бенефис, что после него половине Лодзи может прийти каюк. Тьфу! Чтоб мне не дожить до такого дня! — со злостью плюнул Грюншпан.

— Да, кажется, цена на хлопок уже пошла вверх?

— Что значит — пошла! Она мчится, как паровоз, взлетает, как воздушный шар, хлопку это не вредит, но Лодзь может сломать себе шею.

— Не понимаю, в чем же причина, — ответил Высоцкий, стараясь одновременно слушать разговор девиц.

— Не понимаете? Причина простая, чего уж проще, ну вроде того как схватил бы вас за шиворот грабитель и сказал: давай деньги, потому как я работать не хочу и денег у меня нет. Самое обычное дело! Как поживаете, пан Кон? — окликнул он Леона Кона, протягивая ему из экипажа руку.

Кон пожал ему руку и пошел дальше с группой молодежи.

— Слушайте, пан Гальперн, — обратился Кон к Гальперну, — слушайте, что я скажу. Это у Бухольца первое банкротство, да и то не удалось! Но он еще наловчится, ха, ха, ха! — рассмеялся он над собственной шуткой.

— Эх, пан Кон, смерть — не такая уж веселая операция, — меланхолично возразил Гальперн, он сегодня был в дурном настроении — идя в процессии, упорно молчал, вздыхал и так горбился, что наступал на подол своего лапсердака; от волнения его пронимала дрожь, он то и дело ронял свой неизменный зонтик, машинально его поднимал, отирал об полу и задумчиво вглядывался в лица съехавшихся на похороны миллионеров. Лишь когда процессия растеклась по Новому Рынку и стала сворачивать на Константиновскую, он сказал шедшему рядом Мышковскому:

— Бухольц умер! Вы понимаете? Были у него фабрики, были миллионы, жил как граф, и вот, умер! А у меня ничего нет, да еще завтра опротестуют мои векселя, но я живу! Да, Господь Бог милостив, доброта Его бесконечна.

Огромная, искренняя благодарность звучала в его голосе, опечаленное лицо просветлело от радости, от чудесного сознания, что он-то, Гальперн, живет.

— Одним шутом меньше, одним больше! — ответил Мышковский, немного отставая, чтобы поравняться с Козловским, — тот, как всегда, в цилиндре на макушке, похлопывая себя по губам набалдашником трости, шагал в подвернутых до щиколоток панталонах вдоль вереницы медленно движущихся экипажей и делал смотр всем женщинам.

— А знаешь, Мышковский, у этой рыжей дочки Мендельсона есть изюминка, есть у нее в глазах что-то этакое чертовское.

— Мне-то какое дело, пошли пиво пить, от этого парада миллионов в горле пересохло.

— Нет, я пойду на кладбище, я, знаешь ли, приметил тут в одной карете такую кралю… Глянул раз — она тоже смотрит, глянул второй раз — опять смотрит.

— И ты в третий раз глянул, а она все смотрит.

— Да еще как смотрела, глаза — смола, приклеила меня, и все тут.

— Ну будь здоров, да смотри, чтобы тебя случайно не отклеили дубинкой, — здесь, в Лодзи, не очень принято строить глазки.

Мышковский отошел от варшавянина и присоединился к другим знакомым, хмуро высматривая, кто бы с ним пошел выпить пива.

— Вы, пан Кон, слышали про хлопок?

— Я бы не прочь на этом подзаработать, пан Горн.

— А правда, что Бухольц завещал большие суммы на общественные нужды?

— Вы что, смеетесь? Бухольц был не дурак!

— Как поживаешь, Вельт? — крикнул Куровский, заметив Морица.

— Да так же, как хлопок.

— Стало быть, хорошо?

— Блестяще! — иронически отчеканил Мориц Вельт, приветствуя знакомых.

— Ты когда приехал?

— Вчера вечером.

— Читал сообщение о тарифах?

— Да я уже три недели как знаю их наизусть, три недели!

— Не выдумывай, об этом известили-то всего два дня назад.

— Пусть так, но я говорю правду.

— Тише! — зашикал кто-то рядом, потому что Мориц говорил слишком громко.

Друзья на минуту умолкли, пенье причта звучало вопросом, на который отвечал хор певчих и оркестр, — отражаясь от высоких стен, гулко звучали сильные голоса.

— Как же так? Ты знал и не воспользовался?

— Не воспользовался? За кого ты меня принимаешь? Лучше спроси, сколько хлопка на складах у меня и у Боровецкого, сколько уже на станции да сколько еще прибудет на днях из Гамбурга, — тогда я тебе назову очень приличную цифру.

— Больно ты прыткий, Мориц, можешь не уцелеть.

— Уцелею, мне ж еще надо заработать себе на такие похороны, как у Бухольца.

— А куда подевался Боровецкий?

— Не знаю, когда выходили на Рынок, он был с нами.

Мориц Вельт оглянулся вокруг, но Боровецкого не увидел; Кароль остался возле кареты Люции, которая вместе со многими другими застряла на Рынке, — узкая улица не могла вместить всех.

— Карл, наклонись поближе, еще ближе! — шептала Люция.

— Так хорошо? — тоже шепотом спросил Кароль, всовывая голову в окошко кареты.

— А так хорошо? — шепнула она, крепко целуя его в ухо.

— Очень!

Он выпрямился и оперся плечом о дверцу кареты.

— Почему не едут? — ныла в глубине кареты тетка, сопровождавшая Люцию.

— Я должен с вами проститься.

— Еще минутку, дайте руку.

Кароль окинул взглядом вереницу экипажей, протянувшуюся по Рынку, и, крадучись, заслоняя собою окошко, просунул руку.