Толпы людей заполнили аллеи, пестрели женские наряды, слышался смех, обрывки разговоров, хруст гравия под ногами. Тихо, мелодично шелестели деревья в опаловом сумраке, пронизанном кроваво-красными закатными лучами. Солнце садилось за лесом, бросая багряный отсвет на задымленную Лодзь с черными силуэтами труб, на пустынные поля за парком с одинокими деревьями и песчаными дорогами, на кирпичные заводы, низенькие домишки, на зеленые нивы, которые колыхались, как волны, в бессильной ярости подступая к городу…
Опасаясь встретить знакомых, Кароль торопливо шел верхней дорожкой за зверинцем, но вскоре замедлил шаги, так как впереди увидел Горна и Каму. Они держались за руки и тихо напевали какую-то песенку, покачивая в такт головами. Кама была без шляпы, и солнечные лучи, как золотые шпильки, сверкали в ее растрепанных волосах. Остановившись на вершине холма, они смотрели на город.
Кароль свернул в боковую аллею и, обойдя их стороной, поехал в город.
IV
— Пойдемте к нам пить чай! Тетя рассердится, если узнает, что я вас отпустила, — сказала Кама, когда они пришли на Спацеровую улицу к их дому.
— Не могу. Я должен разыскать Малиновского. Он уже три дня не был дома, и меня это очень беспокоит.
— Ну ладно. Но когда найдете, приходите вместе.
Они пожали друг другу руки и расстались.
— Пан Горн! — окликнула его Кама, уже стоя в воротах.
Он обернулся и ждал, что она скажет.
— Вам хоть чуточку лучше? Вы уже не чувствуете себя таким несчастным, правда?
— Да, лучше, значительно лучше. От души благодарю вас за прогулку.
— Не горюйте! Идите завтра к Шае, и все будет хорошо! — тихо сказала она и материнским жестом погладила его по щеке.
Он поцеловал кончики ее пальцев и медленно, как бы нехотя, побрел домой, хотя его всерьез беспокоило долгое отсутствие Малиновского, с которым они близко сошлись за те несколько месяцев, что он сидел без работы.
Малиновского дома не оказалось. В квартире на всем лежала печать запустения и крайней нужды. Горн-старший поссорился с сыном и перестал давать ему деньги, рассчитывая таким образом склонить упрямца к возвращению под родительский кров.
Но расчеты его не оправдались: сын уперся и решил сам зарабатывать себе на жизнь, а пока делал долги, брал деньги под залог, продавал мебель, вещи и жил любовью к Каме.
Сладостная любовная истома, овладевшая его существом, подобна была этому июньскому вечеру, исполненному тишины и осиянному мириадами звезд, далекими грезами мерцавшими на пугающе таинственном небе, вечными, как оно, и, как оно, непостижимыми.
Отогнав мысли о себе, он решительно направился в город разыскивать друга.
Малиновский, правда, уже не раз исчезал таинственным образом и возвращался бледный, расстроенный, не говоря, где был, но так долго он еще никогда не отсутствовал.
Горн обошел знакомых в надежде что-нибудь разузнать, но Малиновского в последние дни никто не видел; визит к родителям он отложил напоследок: не хотел их волновать.
Ему пришло в голову справиться у Яскульских: Малиновский часто наведывался к ним. Они жили теперь между линией железной дороги, лесом и фабрикой Шайблера на одной из вновь возникших улиц.
Улицу эту с равным правом можно было назвать и городской, и деревенской, и просто свалкой: там между домами зеленели полоски полей, высились груды мусора и зияли огромные ямы, из которых выбирали песок.
Рядом с деревянными хибарками, сколоченными на скорую руку дощатыми складами возвышались уродливые коробки пятиэтажных домов из красного неоштукатуренного кирпича.
Под пригорком, на котором стояли дома, протекал зловонный ручей, отливавший всеми цветами радуги, — в него спускали фабричные стоки. Петляя между длинными заборами и кучами мусора, он обозначал границу между городом и начинавшимися сразу за ним полями.
Яскульские обитали около леса, в деревянной развалюхе со множеством окон по фасаду; сбоку лепились к ней пристройки, а на покосившейся крыше громоздились мансарды. Жилось им теперь значительно лучше: он зарабатывал пять рублей в неделю у Боровецкого на строительстве фабрики, жена торговала в лавчонке, получая от ее владельца-пекаря десять рублей жалованья и даровую квартиру.
Перед дверью лавки сидел закутанный в одеяла Антось и печальным мечтательным взглядом смотрел на лунный серп, который выглянул из-за туч и посеребрил мокрые от росы железные крыши и фабричные трубы.
— Что, Юзек дома? — спросил Горн, пожимая худую руку чахоточного.
— Дома… Дома… — с усилием прошептал он, не выпуская его руки.
— Ты лучше себя чувствуешь, чем зимой?
— А туда кто-нибудь попадет? — спросил больной, указывая широко открытыми глазами на луну.
— Разве что после смерти… — сказал Горн, входя в лавку.
— Мне кажется, там очень тихо… — вздрогнув всем телом, прошептал больной, и на лице его застыла бесконечно печальная, страдальческая улыбка.
Он замолчал и сидел, прислонясь головой к двери, с повисшими, точно лохмотья, бессильными руками, а душа его устремилась ввысь, в пугающую, таинственную бездну, по которой плыл серебряный серп луны.