Земля обетованная

В течение следующих нескольких минут Эдит руководила комнатой, выкрикивая "Зажигай! Готовы к работе!" снова и снова, снова и снова. Сначала я был в замешательстве, но решил, что с моей стороны было бы невежливо не присоединиться. И очень скоро я начал чувствовать себя как бы воодушевленным! Я начал чувствовать, что готов идти! Я заметил, что все присутствующие на собрании вдруг тоже заулыбались, и после окончания скандирования мы уселись и в течение следующего часа говорили об обществе, стране и о том, что мы можем сделать, чтобы она стала лучше. Даже после того, как я покинул Гринвуд, в течение всего оставшегося дня, время от времени, я указывал на кого-нибудь из своих сотрудников и спрашивал: "Вы воодушевлены?". В конце концов, это стало призывным кличем кампании. И это, я полагаю, была та часть политики, которая всегда доставляла мне наибольшее удовольствие: та часть, которая не поддается диаграмме, которая не поддается планированию или анализу. То, как, когда это работает, кампания — и, следовательно, демократия — оказывается хором, а не сольным актом.

Еще один урок, который я получил от избирателей: Им было неинтересно слушать, как я повторяю общепринятую мудрость. В течение первых нескольких месяцев кампании я хотя бы подсознательно беспокоился о том, что думают вашингтонские авторитеты. Стремясь к тому, чтобы меня считали достаточно "серьезным" или "президентским", я стал скованным и застенчивым, подрывая тем самым те самые доводы, которые побудили меня участвовать в кампании. Но к лету мы вернулись к первым принципам и стали активно искать возможности бросить вызов вашингтонским правилам игры и сказать суровую правду. На собрании профсоюза учителей я выступал не только за более высокие зарплаты и большую гибкость в классе, но и за большую подотчетность — последнее вызвало оглушительную тишину, а затем шумные возгласы в зале. В Детройтском экономическом клубе я сказал руководителям автомобильных компаний, что в качестве президента я буду настаивать на повышении стандартов экономии топлива, против чего яростно выступала "большая тройка" автопроизводителей. Когда группа под названием "Айованцы за разумные приоритеты", спонсируемая известными мороженщиками Беном и Джерри, собрала десять тысяч подписей людей, обязующихся принять участие в выборах кандидата, который обещал сократить оборонный бюджет Пентагона, мне пришлось позвонить Бену или Джерри — не помню, кому именно — и сказать, что, хотя я согласен с целью и очень хочу их поддержки, я не могу в качестве президента быть скован обязательствами, которые я дал, когда дело касалось нашей национальной безопасности. (В итоге группа решила поддержать Джона Эдвардса).

Я начал отличаться от своих соперников-демократов не только по очевидным причинам. Во время дебатов в конце июля мне показали изображения Фиделя Кастро, иранского президента Махмуда Ахмадинежада, северокорейского лидера Ким Чен Ира и еще нескольких деспотов и спросили, готов ли я встретиться с любым из них в течение первого года пребывания на посту. Не раздумывая, я ответил "да" — я готов встретиться с любым мировым лидером, если посчитаю, что это может продвинуть интересы США.

Можно было подумать, что я сказал, что мир плоский. Когда дебаты закончились, Клинтон, Эдвардс и многие другие кандидаты набросились на меня, обвиняя в наивности и настаивая на том, что встреча с американским президентом — это привилегия, которую нужно заслужить. Пресс-корпус в большинстве своем, похоже, был с этим согласен. Возможно, даже несколькими месяцами ранее я мог бы засомневаться, пересмотреть свой выбор слов и выпустить после этого уточняющее заявление.

Но теперь я стоял на ногах и был уверен в своей правоте, особенно в том, что Америка не должна бояться взаимодействовать со своими противниками или добиваться дипломатического решения конфликта. Насколько я понимал, именно это пренебрежение дипломатией привело Хиллари и остальных — не говоря уже об основной прессе — к тому, что Джордж Буш ввязался в войну.

Другой внешнеполитический аргумент возник всего несколько дней спустя, когда во время выступления я упомянул, что если бы Усама бин Ладен был у меня на прицеле на территории Пакистана, а пакистанское правительство не хотело или не могло его схватить или убить, я бы выстрелил. Это не должно было никого особенно удивить: еще в 2003 году я обосновал свое несогласие с войной в Ираке, частично полагая, что она отвлечет нас от уничтожения Аль-Каиды.

Но такой прямой разговор противоречил публичной позиции администрации Буша; правительство США поддерживало двойную фикцию, что Пакистан является надежным партнером в войне против терроризма и что мы никогда не посягали на пакистанскую территорию в погоне за террористами. Мое заявление ввергло Вашингтон в двухпартийную суматоху: Джо Байден, председатель сенатского комитета по международным отношениям, и кандидат в президенты от республиканцев Джон Маккейн выразили мнение, что я не готов быть президентом.