Земля обетованная

Она слушала Хирша так, будто он и вправду рассказывал ей сказки, а ведь это была самая что ни есть жестокая и горькая быль, которая только здесь, в обстановке больничной палаты с ее легким запахом спекшейся крови, дезинфекции, гноя и жасминных духов, торопливо разбрызганных повсюду двойняшками, казалась чем-то совершенно ненастоящим. Для Джесси слова Хирша звучали как самая сладкая колыбельная. Она прикрыла глаза, оставив только узенькие щелочки, и слушала.

— Зато потом, Роберт, ты переправил нас через границу на своей машине, — сказала она после паузы. — Под видом испанского вице-консула в машине с такими важными дипломатическими номерами. — Она вдруг рассмеялась. — А уж что ты вытворял потом! Но я тогда уже была в Америке.

— И слава Богу, что ты была тут, — слегка покачиваясь, подхватил Хирш все тем же странным, почти монотонным распевом. — Что бы иначе было с нами со всеми? Кто бы снашивал здесь башмаки и обивал пороги, добывая гарантийные ручательства и деньги, спасая нас всех…

— Ну уж не тебя, Роберт, — перебила Джесси, улыбаясь уже почти задорно и с хитрецой. — Ты-то и сам не пропадешь.

Стало темно. Близняшки замерли на своих стульях, хлопая глазами, как две изящных совушки. Даже похоронных дел церемониймейстер Липшютц вел себя тихо. Составитель кровавого списка зловеще что-то про себя подсчитывал. Когда пришла медсестра проверить повязки и измерить температуру, Коллер откланялся первым. Утонченная натура, он был способен выносить вид крови только в своих кровавых фантазиях. Поднялся и Хирш.

— По-моему, нас выставляют, Джесси. Но я скоро снова приду. Хотя, может, ты еще скорее окажешься дома.

— Ах, Роберт! Кто тебе это сказал?

— Как кто? Равич и Боссе, твои врачи.

— А ты не врешь, Роберт?

— Нет, Джесси. А что, разве они тебе сами не говорили?

— Все врачи лгут, Роберт. Из милосердия.

Хирш рассмеялся.

— Тебе милосердие ни к чему, Джесси. Ты у нас отважная маркитантка.

— И ты веришь, что я отсюда выберусь? — В глазах Джесси вдруг застыл страх.

— А ты сама разве не веришь?

— Днем я пытаюсь верить. А ночью все равно не получается.

Сестра сделала запись в температурном листе, что висел в изножье кровати.

— Сколько у меня там, Людвиг? — спросила Джесси. Я в этой их цифири по Фаренгейту ни черта не смыслю.

— Что-то около тридцати восьми, по-моему, — твердо сказал я. Я понятия не имел, как переводят с Фаренгейта на Реомюра, но одно я знал точно: для больного самый лучший ответ — быстрый.

— Вы слыхали, что Берлин бомбили? — прошептала Джесси.

Хирш кивнул.

— Как в свое время и Лондон, Джесси.

— Но Париж не бомбили, — заметила она.

— Нет, американцы нет, — терпеливо согласился Роберт. — А немцам и не понадобилось, с лета сорокового Париж и так принадлежал им.

Джесси чуть виновато кивнула. В ответе Роберта она расслышала нотку легкой укоризны.

— Англичане и Баварскую площадь в Берлине разбомбили, — сказала она тихо. — Мы там жили.

— Твоей вины в этом нет, Джесси.

— Я не о том, Роберт.

— Я знаю, о чем ты, Джесси. Но вспомни «Ланский катехизис», параграф второй: «Никогда не делай несколько дел одновременно, нельзя забивать себе мозги, когда за тобой охотится гестапо». Твое дело сейчас выздоравливать. И как можно скорее. Ты нам всем нужна, Джесси.

— Здесь-то для чего? Кофе вас угощать? Здесь я никому уже не нужна.

— Люди, полагающие, что они никому не нужны, на самом деле часто самые нужные. Мне, например, ты очень нужна.

— Брось, Роберт, — возразила Джесси с неожиданным кокетством в голосе. — Тебе никто не нужен.

— Ты нужна мне больше всех, Джесси. Так что уж храни мне верность.

Странный это был диалог — почти как общение гипнотизера со своим медиумом, но было в нем и что-то еще, нечто вроде ласкового, бескорыстного, тихого объяснения в любви новоявленного волшебника Роберта к этой старой, покорно внимающей ему женщине, над которой, казалось, каждое его слово простирает покров утешения и спасительной дремоты.

— Вам пора идти, — сказала сестра.

Двойняшки, которые тоже еще оставались в палате, мгновенно вскочили. В сиянии холодного неонового света они казались призрачно бледными и почти бесплотными, хотя на обеих были ладные, в обтяжку, темно-синие джинсы. Они все еще терпеливо надеялись, что их возьмут в кино. Мы двинулись по пустынному в этот час больничному коридору. Двойняшки танцующим шагом шли перед нами. «Ах, какое зрелище для обожателя задиков Баха!» — подумал я.

— Странно, — сказал я, — что они до сих пор никого себе здесь не подцепили.

— Так они не хотят никого, — объяснил Хирш. — Живут у Джесси и ждут своего шанса выступить где-нибудь вдвоем, именно как сестры-близнецы. Потому так судорожно друг за дружку и держатся. Ведь их порознь не встретишь. Каждая думает, что без другой пропадет.

Мы вышли на улицу и сразу окунулись в ее все еще теплую вечернюю суету. Мимо торопливо сновали люди, не желающие ничего знать о смерти.

— Так что с Джесси, Роберт? — спросил я. — Ее правда так скоро выпишут?

Хирш кивнул.