Земля обетованная

Вильчек равнодушно посмотрел на строительные леса, опоясывающие дом напротив, на запрудившую тротуар толпу и вернулся к своему столу, мимоходом скользнув взглядом по склоненным головам конторских служащих, — в тесном пространстве между стеной и стеклянной перегородкой, их было десятка полтора, отделенных друг от друга невысокими деревянными барьерами.

— А что вы играли? — снова спросил он у Блюменфельда; тот худыми, нервными пальцами приглаживал рыжие волосы, глядя голубыми глазами на еврея, который вертелся во все стороны посреди конторы.

— Касса направо! — крикнул он, высовываясь из окошка. — Первую часть сонаты Cis-moll Бетховена. Пожалуй, так хорошо у нас еще никогда не получалось. Малиновский был…

— Блюменфельд, счет Эйхнера и Переца! — послышалось с другого конца конторы.

— Четыре, семнадцать, пять. Задолженность шесть тысяч, — перелистав скоросшиватель, быстро ответил он и продолжал: — Потом репетировали мое сочинение, которое я недавно закончил.

— Что это, полька, вальс?

— При чем тут польки и вальсы! Я не сочиняю музыку для шарманщиков и танцулек! — возмутился он.

— Значит, опера? — ироническим тоном спросил Вильчек.

— Нет, нет! По форме есть некоторое сходство с сонатой, хотя это не соната. Первая часть — впечатление, навеянное молкнущим, постепенно засыпающим городом. Понимаешь, глубокая тишина, нарушаемая едва уловимыми звуками, — их передают скрипки, — и на этом фоне флейта выводит щемяще-грустную мелодию, в ней словно слышатся стоны бездомных людей, замерзающих деревьев, изработавшихся машин, животных, которых завтра погонят на бойню.

И он стал тихо напевать.

— Блюменфельд, к телефону!

Он вскочил со своего места, а когда вернулся, у окошка его ждали два клиента.

Потом он записывал что-то в гроссбух и при этом бессознательно выстукивал пальцами мелодию.

— И долго вы сочиняли?

— Около года. Приходи в воскресенье, услышишь все три части. Я отдал бы два года жизни, чтобы услышать свое сочинение в исполнении хорошего оркестра. Да что там, полжизни бы не пожалел! — прибавил он, облокачиваясь на стол и глядя отсутствующим, невидящим взглядом на черневшие в окошках головы своих товарищей.

Вильчек принялся за работу. Служащие тихо разговаривали между собой, перебрасывались шутками, иногда раздавался взрыв смеха, но стоило хлопнуть входной двери или зазвонить телефону, и они тотчас замолкали. Звякали стаканы: между делом и болтовней пили чай, — в углу конторы на газе кипел чайник.

— Still [48], господа, старик приехал! — раздался предостерегающий голос.

Воцарилась тишина; все смотрели, как из экипажа вылез Гросглик и, стоя перед конторой, разговаривал с каким-то евреем.

— Кугельман, просите сегодня отпуск: старик смеется, значит, в хорошем настроении, — шепнул Вильчек своему соседу.

— Я вчера говорил с ним, он сказал: после баланса.

— Пан Штейман, напомните ему о наградных.

— Чтоб он сдох, этот черный собака.

Раздался тихий смех, который тотчас оборвался: в контору входил Гросглик.

Во всех окошках показались почтительно кланявшиеся головы, и в конторе наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь шипением кипящего чайника.

Рассыльный принял у банкира шляпу, подобострастно помог снять пальто.

— Господа, произошло страшное несчастье, — сказал банкир, потирая руки и разглаживая иссиня-черные бакенбарды.

— Избави Боже, не с вами? — послышался чей-то испуганный голос.

— Что случилось? — воскликнули все разом, изображая беспокойство.

— Что? Большое несчастье, очень большое… — повторил банкир плачущим голосом.

— На бирже упал курс акций? — тихо спросил поверенный фирмы, выходя из-за перегородки.

— Сгорел кто-нибудь незастрахованный?

— Красавцев американских рысаков украли?

— Не болтайте глупостей, пан Пальман, — строго сказал банкир.

— Но что же все-таки произошло, пан Гросглик? — умоляющим тоном допытывался Штейман. — Мне даже нехорошо сделалось.

— Ну, упал…

— Кто? Откуда? Где? Когда? — послышались тревожные вопросы.

— Со второго этажа упал ключ и выбил себе зуб… Ха-ха-ха! — засмеялся довольный Гросглик.

— Как это остроумно! Как остроумно! — смеялись конторские служащие, хотя слышали эту глупую шутку раз десять в году.

— Шут гороховый! — пробормотал Вильчек.

— Ну что ж, он может позволить себе такую роскошь, — прошептал Блюменфельд.

Гросглик прошел через контору в обставленный с большой роскошью кабинет с окнами во двор.

Красные обои с золотым багетом гармонировали с мебелью красного дерева, инкрустированной бронзой.

Большое венецианское окно, задрапированное тяжелыми портьерами, выходило в узкий двор, стиснутый с двух сторон служебными постройками, а с третьей замкнутый квадратным зданием фабрики.

Гросглик с минуту смотрел на беспрерывно движущиеся поперек двора трансмиссии, на длинную очередь мужчин и женщин с большими узлами за спиной у одной из дверей. Это были надомники: они брали на фабрике пряжу и на ручных станках ткали платки.

Потом открыл вделанную в стену большую несгораемую кассу и, проверив ее содержимое, выложил пачки бумаг на стол у окна, предварительно заслонив его желтым экраном. И лишь затем сел и позвонил в звонок.