Земля обетованная...

— И все это, когда ты уже проплыл целое море, где качало и тошнило, воняло и коптило, где рекой лились слезы и даже кровь, а кругом стоял стон и ужас?! Казалось бы, хватит! Так нет. Надо, чтобы еще и стреляло… А как стреляло, люди благоверные! В тысячу раз хуже, чем на самой настоящей войне… Я видел, что творилось в Польше. Но там хоть ты был на суше, мог как-то выкрутиться, если у тебя работали мозги, мог чего-то кричать… На худой конец мог куда-то бежать — на то у тебя имеются ноги. А тут что? Бездонное море и бескрайнее небо. Можешь сколько угодно кричать, даже вопить «ацилу!»[49]. Можешь сколько сил есть бежать, но все равно ты останешься на месте и никому нет дела до тебя… Как до лампочки!

Люди сочувствовали толстяку, переглядывались, иногда шептались, но тишина быстро устанавливалась, как только он начинал говорить о чем-то новом.

— Однако и это, оказывается, не самое страшное. Тебя еще поджидает взрыв… И пароход тонет… С людьми, конечно. В живых, между прочим, никто не остается… Прелестно, нет? И как там получилось, как случилось, что ты в конечном счете опять уцелел, сейчас не будем выяснять. Ни к чему это. Одно скажу: заварилась каша… Чтоб она уже лучше застряла в глотке у тех, кто ее задумал заваривать!..

— Вэ-эй-ей-ей! — с ужасом воскликнул кто-то в кругу. — С ума же можно сойти!

— А вы думаете, что?! И сходили-таки с ума!.. Но ни к чему сейчас об этом… Как бы то ни было, а ты уже снова рад, что успел унести ноги, дай им бог здоровья! Не первый раз выручают… И вот тут-то, слышите, люди?! — воскликнул он неожиданно и притопнул ногой. — Именно тут, где повсюду, можно сказать, текут молочные реки в кисельных берегах, где земля от края до края медом пропитана; где небо днем и ночью ниспосылает людям манну, тебя хватают, да так хватают, будто ты кого-то обворовал, и бросают, как скотину, в автомобиль, чтоб он горел в огне вместе с шофером, как он хорошо возит людей!.. Но куда? Зачем? Для чего? Никто ничего не знает. Опять, как на пароходе: едешь ни живой ни мертвый… Наконец-то среди ночи куда-то приехали. Темно так, словно в глаза чернила налили. И вдруг в лицо тебе ударяет такой луч света, что можно ослепнуть! От неожиданности ты уже думаешь, что либо земля треснула и черт выскочил из бездны, либо небо раскололось и сам великий Моисей снизошел к людям! Ты уже не шевелишься, не дышишь и никого не видишь. Перед тобой луч света и больше ничего! Но зато ты слышишь голос… Пс-с-с, какой это голос, люди-и! Заслушаешься… Сладкий, мягкий, нараспев, как кантор в синагоге на «симхат-тора»[50], он сообщает, что ты, хавэр, уже находишься в раю… Мазелтоф![51] — говоришь ты себе, — наконец-то всевышний образумился и сделал тебя счастливым… А голос все еще продолжает вещать, убеждая, что о всех твоих бедах и муках, переживаниях и страданиях ты уже можешь больше не вспоминать, так как всевышнему и еще кое-кому обо всем известно… Правда, тебе от этого пока ничуть не легче, но сказать нельзя и ты молчишь, как рыба… На тебя направлен луч света, а голос сообщает, что отныне ты обязан безропотно выполнять «обеты твоих благочестивых предков…» Что ж, — думаешь ты, — безропотно… Повиноваться тебе не привыкать. Но и этого оказалось мало. Самое замечательное из того, что изрек голос человека-невидимки, это утверждение, будто золото — вовсе не содранные с тебя часы со знаменитой цепью, а всего-навсего молчание!.. Вот так, благоверные евреи, молчание — золото, а часы и цепь — пустяк… Так как? Нравятся вам вот такие вот штучки?!

— Вот именно, молчание — золото, а вы тут распускаете свой язык! — послышался из толпы шепелявый голос.

Только что сиявшее холеное лицо толстяка стало вдруг жалким, как у провинившегося шалуна-мальчишки. Он вытянул короткую шею, оглянулся, надеясь увидеть того, кто произнес эти слова укоризненно-угрожающим тоном. В толпе зашевелились, о чем-то оживленно зашептались.

Толстяк скользнул растерянным взглядом по лицам застывших в тревожном молчании людей. Едва слышно он спросил:

— Ну, а потом, кто распускает язык? И главное, где распускает язык? Или это не Эрец-Исраэль? Я что-то не понимаю. Где я? А что, собственно, я тут сказал такого? Выдумал, что ли? Клевещу? И в конце концов, скажите на милость, что мне за это сделают? Что?!

— Может, ничего, а может… — угрожающе произнес бледнолицый парень в черном кафтане. — Поживем — увидим…

Толстяк окинул его с головы до ног пренебрежительным взглядом. И уже взволнованно он сказал:

— Знаете что, молодой человек? Не пугайте. Я не знаю, кто вы и откуда, что в жизни видели и что пережили… Но отвечу вам: уже сделано! Уже более чем достаточно сделано!.. Да. Где, скажите мне, пароход? Где люди, которые были на нем? А их было там несколько сот! И, представьте себе, одни только наши… Да, евреи! Несчастные убегали от Гитлера, а погибли от чьих рук? Или вы полагаете, что кругом олухи?