Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник)

– Ничего, вас когда-нибудь тоже прищучит, козел вы фригидный! – прошипел он мне.

Я оглянулся на Хирша. Его как раз собиралась взять в оборот госпожа Танненбаум. Но тут подоспел ее супруг.

– Эти господа не танцуют, Ютта, – сказал он своей величавой каравелле. – У них не было времени научиться. Это как с детьми, выросшими во время войны: они не знают вкуса шоколада. – Танненбаум застенчиво улыбнулся. – А для танцев мы ведь пригласили американских солдат. Они все танцуют.

Шурша платьем, госпожа Танненбаум величественно удалилась.

– Это для дочки, – столь же робко пояснил Танненбаум. – У нее было так мало возможностей потанцевать.

Я проследил за направлением его взгляда. Рут танцевала с Коллером, составителем кровавого списка. Похоже, он и в танце был неумолим: с лютой свирепостью тащил тоненькую девушку через весь зал, будто хищник добычу. Мне показалось, что у нее одна нога чуть короче другой. Танненбаум вздохнул.

– Слава Богу, завтра в это время мы уже будем американцами, – сказал он Хиршу. – И тогда я наконец-то избавлюсь от бремени трех своих имен.

– Трех? – переспросил Хирш.

Танненбаум кивнул.

– У меня двойное имя, – пояснил он. – Адольф-Вильгельм. Ну, с Вильгельмом я своего патриота-деда еще как-то понимаю, все же была империя. Но Адольф! Как он мог знать! Какое предчувствие!

– Я знавал в Германии одного врача, так его вообще звали Адольф Дойчланд, – сказал я. – И, конечно же, он был евреем.

– Бог ты мой, – заинтересованно посочувствовал Танненбаум. – Это даже похлеще, чем у меня. И что с ним сталось?

– Его вынудили поменять и то, и другое. И фамилию, и имя.

– И больше ничего?

– Больше ничего. То есть врачебную практику, конечно, отобрали, но сам он сумел спастись, уехал в Швейцарию. Это, правда, еще в тридцать третьем было.

– И как же теперь его зовут?

– Немо. На латыни, если помните, это означает «никто». Доктор Немо.

Танненбаум на секунду замер. Видно, обдумывал, не дал ли он маху: уж больно заманчиво звучало это Немо. Еще более анонимно, чем Смит. Но тут его внимание привлекли некие сигналы от кухонной двери: там стояла кухарка Роза и размахивала большой деревянной поварешкой. Танненбаум сразу как-то весь подобрался.

– Гуляш готов, господа, – торжественно объявил бывший Адольф-Вильгельм. – Предлагаю отведать его прямо на кухне. Там он вкусней всего.

Танненбаум прошествовал вперед. Я хотел было последовать за ним, но Хирш меня удержал.

– Посмотри, Кармен танцует, – сказал он.

– Это ты посмотри: вон уходит человек, от которого зависит мое будущее, – возразил я.

– Будущее может подождать. – Хирш продолжал меня удерживать. – А красота никогда. «Ланский катехизис», параграф восемьдесят седьмой, нью-йоркское издание, расширенное и дополненное.

Я перевел взгляд на Кармен. Отрешенно, живым воплощением забытых грез, мечтательной тенью вселенской меланхолии она покоилась в орангутановых волосатых лапах здоровенного рыжеволосого детины, американского сержанта с ножищами колосса.

– Вероятно, она думает сейчас о рецепте картофельных оладий, – вздохнул Хирш. – Хотя даже об этом – вряд ли! А я на эту чертову куклу молюсь!

– Что ты ноешь, ты действуй! – возмутился я. – Не понимаю, чего ты ждал раньше.

– Я начисто потерял ее из виду. Это волшебное создание вдобавок ко всему обладает еще и удивительным свойством бесследно исчезать на долгие годы.

Я рассмеялся.

– Вот уж поистине свойство, редкостное даже среди королей. А среди женщин и подавно. Забудь свое жалкое прошлое, и смелее в бой!

Хирш смотрел на меня, все еще колеблясь.

– А я тем временем пойду вкушать гуляш, – заявил я. – Сегедский! И вместе с Адольфом-Вильгельмом Смитом буду обдумывать мое безотрадное будущее.

В гостиницу «Мираж» я вернулся около полуночи. К немалому моему изумлению, я еще застал там в плюшевом будуаре Марию Фиолу с Мойковым за партией в шахматы.

– У вас сегодня ночной сеанс фотосъемки? – поинтересовался я у Марии.

Она покачала головой.

– Вечные расспросы! – отозвался вместо нее Мойков. – Тоже мне невротик! Не успел прийти – и тут же пристает с вопросами. Все счастье нам разрушил. Счастье – это когда тишина и никаких вопросов.

– Это счастье благоглупости, – возразил я. – Я наблюдал его сегодня весь вечер и во всем блеске. Женская красота, так сказать, в полнейшей интеллектуальной расслабленности – и никаких вопросов.

Мария Фиола подняла на меня глаза.

– Правда? – спросила она.

Я кивнул.

– Просто принцесса с единорогом.

– Тогда ему нужно срочно дать водки, – заявил Мойков. – Мы люди простые, тихо наслаждаемся тут покоем и меланхолией. Поклонникам единорогов этого не понять. Они страшатся простой грусти, как темной стороны луны.

Он поставил на стол еще одну рюмку и налил.

– Это истинная, русская мировая скорбь, – проговорила Мария Фиола. – Не чета немецкой.

– Немецкую вытравил Гитлер, – заметил я.

За стойкой пронзительно зазвенел звонок. Мойков, покряхтывая, встал.

– Графиня, – сказал он, бросив взгляд на табло с номерами комнат. – Наверно, опять нехорошие сны про Царское Село. Возьму-ка я сразу для нее бутылочку.

– Так по какому случаю у вас мировая скорбь? – спросил я.