Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник)

Силвер-старший узрел в этом намерении очередную опасность.

– Хорошо, хорошо, давай выйдем, – поспешил он согласиться. – Куда пойдем? Может, в кино? На новый фильм с Полетт Годдард[30]?

– В кино? – Арнольд оскорбленным взглядом окинул свой маренговый пиджак. – Да кто же в кино оценит всю эту красоту? Там ведь темно!

– Хорошо, Арнольд. Тогда мы идем ужинать. Роскошно! С закуской! А потом рубленая куриная печенка и на десерт персик в вине. Куда бы ты хотел пойти?

– В «Вуазан», – сказал Арнольд твердо.

Александр слегка поперхнулся.

– Дорогое удовольствие. Ты туда хотел с этой… – Он осекся.

– В «Вуазан», – твердо повторил Арнольд.

– Хорошо! – согласился Силвер. И с широким жестом повернулся ко мне: – Господин Зоммер, вы идете с нами. Вы все равно уже при параде. Что там у вас в свертке?

– Мой старый костюм.

– Оставьте его здесь. На обратном пути заберем.

Мое восхищение Силвером-старшим возросло почти безмерно. Удар, который нанес ему Арнольд дорогим «Вуазаном», где этот лирик закажет отнюдь не рубленую куриную печенку, а, как Александр уже предчувствовал, паштет из гусиной, – этот удар он выдержал безукоризненно. Александр не дрогнул, а, напротив, выказал широту натуры. Несмотря на все это, я твердо решил тоже заказать себе паштет из гусиной печенки. Почему-то мне казалось, что в запутанной расовой полемике близнецов я таким образом окажу Арнольду некую поддержку.

* * *

В гостиницу я вернулся около десяти.

– Владимир, – сказал я Мойкову, – увы, гуляш на сегодня отменяется. Мне пришлось выступить арбитром в расовом конфликте. Как у Гитлера, только наоборот. И все это за ужином в «Вуазане».

– Браво! Хорошо бы все расовые битвы разыгрывались только там. Что пил?

– «Ко д’Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.

– Мое почтение. Я о таком только слышал.

– А я это вино знаю с тридцать девятого. Французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем вытурить в Швейцарию. Можно сказать, подарил с горя. Это было в первый вечер «странной войны», в сентябре.

Мойков рассеянно кивнул.

– Похоже, у тебя сегодня день подарков. С утра гуляш, а вечером, часов так около семи, тебе вот еще и пакет оставили. Шофер в «роллс-ройсе» прикатил и велел передать.

– Что?

– Шофер в мундире, на «роллс-ройсе». Словоохотливый, как могила. Может, ты торгуешь оружием – в синем-то костюме?

– Я понятия не имею, что это значит. Пакет на мое имя?

Мойков извлек пакет из-под стойки. Это была продолговатая картонная коробка. Я распаковал.

– Бутылка, – изумился я, ища в пакете записку, но так ничего и не обнаружив.

– Бог ты мой, – с благоговением произнес Мойков у меня за спиной. – Да ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не самогон, который мы тут палим. Как она в Америке-то оказалась?

– Разве Америка и Россия не союзники?

– По оружию – да. Но не по водке же. Слушай, а ты, часом, не шпион?

– Бутылка неполная, – рассуждал я вслух. – И пробка уже вскрыта. – Я подумал о Марии Фиоле и об орхидеях итальянца Эмилио. – Да, двух-трех рюмок в бутылке недостает.

– Интимный подарок, значит! – Морщинистыми веками Мойков прикрыл свои глаза старого попугая. – От собственных уст оторвано! С тем бо́льшим наслаждением мы ее сейчас отведаем!

XI

У Реджинальда Блэка не было ни своего магазина, ни картинной галереи. Он просто жил в собственном доме. Я, честно говоря, ожидал увидеть нечто вроде двуногой акулы. Вместо этого ко мне вышел скорее щуплый и тихий человек, лысый, но зато с очень ухоженной бородкой. Он предложил мне виски с содовой и задал несколько осторожных и сдержанных вопросов. Потом принес из соседней комнаты две картины и поставил их на мольберт. Это были рисунки Дега.

– Которая из двух вам больше нравится? – спросил он.

Я указал на правый рисунок.

– Почему? – поинтересовался Блэк.

Я затруднился ответить.

– А что, обязательно нужно сразу указать причину? – ответил я вопросом на вопрос.

– Просто меня это интересует. Вы знаете, чьи это работы?

– Это два рисунка Дега. Любой вам скажет.

– Вот уж совсем не любой, – отозвался Блэк со странной, чуть смущенной улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. – Некоторые из моих клиентов, к примеру, не скажут.

– Вот как. Странно. Зачем тогда они покупают?

– Чтобы у них дома висел Дега, – меланхолично ответил Блэк. – Картины – это эмигранты, как и вы. Порой жизнь забрасывает их в самые неожиданные места. Хорошо ли они себя там чувствуют, это уже другой вопрос.

Он снял с мольберта оба рисунка и вынес из соседней комнаты две акварели.

– А что это такое, знаете?

– Это акварели Сезанна.

Блэк кивнул.

– Можете сказать, какую из них вы считаете лучшей?

– У Сезанна каждая работа хороша, – ответил я. – Но дороже будет, наверное, левая.

– Почему? Потому что больше?

– Не поэтому. Это поздняя вещь, уже почти кубистская. Очень красивый прованский пейзаж с горой Сент-Виктуар на горизонте. В одном брюссельском музее была похожая.

Блэк тут же стрельнул в меня взглядом.

– Откуда вам это так хорошо известно?

– Я там несколько месяцев стажировался. – Я не видел причин выкладывать ему всю правду.

– В качестве кого? Как антиквар?

– Нет. Студентом. Но пришлось бросить.