Земля, омытая кровью

Сейчас, перед новыми боями, Пономарев вел политработу особенно целеустремленно. Нужно было внушить воинам, что наши силы созрели, что больше нельзя уступать немцам ни пяди земли — нужно гнать и уничтожать их, что пришла пора расплаты и Родина требует освободить Кавказ от врага. Это разъясняли бойцам в беседах военком и активисты — коммунисты, комсомольцы. Об этом говорилось в боевых листках.

На стволах деревьев в расположении батальона висели фанерные щиты с лозунгами: «Фашистский варвар ворвался на Кавказ. Убей его, моряк! Народ скажет тебе спасибо!»; «Моряк! Отомсти врагу за страдания советского народа!»; «Бей фашиста как можешь и где можешь! На воде бей, на горе бей, в лесу бей, в селе бей — наступай и бей!»

Пономарев пояснил:

— Пригодились ящики из — под макарон и табака. Разломали их, сразу нашлись художники, которые с увлечением стали рисовать.

Условившись с Пономаревым, что он выступит и расскажет о своем опыте завтра на совещании политработников, я направился в 144–й батальон.

Востриковцы

Мне встретился краснофлотец — связист с катушкой провода, совсем юный, розовощекий. Широкий шрам, видимо от осколка, пересекал его лоб. Шагал парень легко, браво. Я замедлил шаг, остановил его:

— Из какой вы части, товарищ краснофлотец?

— Я? — удивленно произнес он и отчеканил: — Я черноморец, востриковец!

Вспомнилось, что так же называли себя краснофлотцы, которых я встретил в лесу накануне. Они гордятся именем своего комбата.

На флоте мне не раз приходилось замечать не просто уважение к командиру, а преданную любовь, доходящую прямо — таки до обожания. И не со стороны сентиментальных юношей — самым мужественным людям бывает свойственно это чувство. Их покоряют ум и отвага старшего, его пример, отеческая забота.

Мне предстояло познакомиться с одним из счастливцев, пользовавшихся такой любовью. «Батя» — так называют краснофлотцы своего капитан — лейтенанта.

А «батя» оказался молодым человеком лет около тридцати, среднего роста, с белесыми бровями. Стройный, подтянутый, он молодцевато встал, увидев меня, четко представился, а острые глаза, вижу, сверлят изучающе.

Мы беседовали с ним в палатке. По углам на подстилках из веток лежали свернутые шинели, плащ — палатки, вещевые мешки. Массивные чурбаки, ящики из — под патронов заменяли здесь стулья, из ящиков же был сооружен и походный стол.

Александр Востриков, подвижной и быстрый, говорил, энергично жестикулируя, то задумчиво хмурясь, то простодушно, широко улыбаясь. Рассказал о своем батальоне, оказавшемся в бригаде самым «старым», хотя и его существование исчислялось несколькими месяцами. 144–й формировался в Москве зимой 1942 года, в дни исторической битвы. Во главе его рот и взводов стали в основном молодые командиры, выпускники военно — морских училищ. Но они, как и рядовой состав — краснофлотцы, уже получили боевое крещение под Москвой. Многие пришли в батальон из госпиталя. Весной 144–й был направлен в Азовскую флотилию и отличился в боях под Ейском. Оттуда и пошла слава о командире, обладающем исключительной храбростью и железной боевой хваткой.

Востриков так рассказывал о краснофлотцах и командирах, что легко было сразу представить себе каждого.

— Какие люди у нас! — говорил он. — Вот, например, Фишер — храбрейший командир. До войны у него была совсем мирная профессия — педагог. Да и теперь он тихий, скромный. Помню бой в одной станице. Враг впятеро превосходил силы Фишера. Всю ночь дралась рота, дралась отчаянно, насмерть. Уложили несколько сот гитлеровцев и вышли из окружения. Фишер показал себя замечательным тактиком, умело расставил силы, смело руководил боем и выиграл его. И в самые тяжелые минуты был спокоен.

Мне особенно запомнилась рассказанная Востриковым любопытная история одного бойца.

Был в батальоне Иван Таран — аккуратный, исполнительный, улыбчивый паренек, но с одним изъяном: в первом же бою под Ейском товарищи заметили, что Ваня трусоват. Прячет голову, когда надо вести огонь, в атаке медлит, цепляется за укрытия. Кто — то, посмеиваясь, сказал об этом комбату. Востриков стал присматриваться к парню, в бою ставить его ближе к себе и убедился, что не зря говорят о его трусости. В разгаре боя все возбуждены, ожесточены, охвачены яростным стремлением бить врага, а Иван бледнеет, теряется.

— Такие среди моряков, конечно, редкость, — говорил мне Востриков, — но в бою и один трус может подвести. И вот думаю: что же с ним делать? Можно ли труса сделать храбрым?

Вопрос, поставленный Востриковым, заинтересовал и меня. Говорят, трусость качество врожденное, и мало кто верит, что от него можно избавиться. Страх — это, мол, нечто подсознательное, сковывающее душу против воли, и кому он свойствен, тот всегда будет пугаться даже маленькой опасности. В то же время и от фронтовиков, действовавших отважно, мне приходилось слышать, что чувство страха не чуждо в бою и им, но весь вопрос в том, сумеет ли человек усилием воли подавить его и поступить так, как требует долг.