Земля от пустыни Син

Im Schloss zu D"usseldorf am Rhein
wird Mummenschanz gehalten;
Da flimmern die Kerzen, da rauscht die Musik,
Da tanzen die bunten Gestalten.

— Это откуда?

— Гейне. Romanzero.

— Все равно. Просто ты умеешь красиво подать.

Да, это, наверное, главное — как первый раз услышать чужую речь. Обычную речь обычных людей, не из фильмов и не по телевизору.

— Мы тоже сначала вздрагивали, когда маленькие дети произносили знакомые слова, — говорит Света. — А потом привыкли. Они ведь — обычные, нормальные слова.

— Да, наверно… Не все сразу, видимо…

Таня тоже первый раз вздрагивает, когда слышит, как мать говорит ребенку: «Шнель, шнель!» Просто переходят улицу…

А потом еще одно: «Ахтунг!»…

У Светы, то есть у мужа Светы, небольшой двухэтажный домик на окраине города, с садиком, в котором розовым цветом распустились рододендроны, недалеко от парка.

Воскресенье. Десять утра. Солнце пробирается сквозь листву яблони. Где-то монотонно позвякивает колокол протестантской церкви.

Таня со Светой сидят на открытой террасе второго этажа. Отсюда хорошо видно, как на парковой лужайке играют в бадминтон; расстелив на траве коврики, пьют пиво, едят бутерброды; дети играют в мяч; бегают и радостно лают собаки; малыши осторожно делают первые шаги. А чуть поодаль по зеленому полю несется, пуская из трубы дым, и отчаянно свистит настоящий паровозик, из окон которого пассажиры машут руками. Таня расчленяет слово на два: «Karls — ruhe» — «покой Карла». Да, именно это она видит сейчас.

— Идиллия, — улыбается Таня.

— Почти, — откликается Света, разливая им в кружки кофе, — если не думать, что через квартал, за этими прелестными садиками супермаркеты, универмаги, трамваи.

Таня невольно следит взглядом за веселым паровозиком: все празднично, ярко. И вообще все красиво вокруг, все улыбчивые, мягкие, ужасно разговорчивые.

После завтрака они спускаются вниз, и вот уже паровозик везет их самих вокруг замка, раскачивается, ныряет вниз и, пыхтя, карабкается вверх; цепляя кусты, забирается в темную липовую аллею, объезжает парк и снова выскакивает на лужайку… А когда останавливается на конечной станции, жизнерадостный розовощекий контролер зычным голосом, который разносится на всю лужайку, с шутками-прибаутками зазывает новых пассажиров:

— Занимайте скорее свободные места, пока они еще есть! Вы поедете в сказку! Мы повезем вас в страну холмов, озер и лесов. Это настоящий Диснейленд! Занимайте места, если еще есть свободные, у вас ровно две минуты!

— Прокатимся второй раз? — предлагает Света. — Он очень смешной, этот зазывала.

— Да нет, что ты, достаточно.

Они бродят по огромному парку с необъятной величины туями, щурятся на солнце и просто болтают.

— А русских много? — спрашивает Таня.

— Хватает. Это либо евреи, либо этнические немцы.

— Ну, да, знаю. Немцы из Казахстана.

— Не только, конечно.

— Устроены? — Таня вопросительно смотрит на Свету.

— Трудно сказать. По-разному. Я вчера была на ежегодном собрании здешнего русского писательского союза…

— И такой существует?

— В Германии переселенцы образовали много всяких союзов, выпускают газеты и журналы, издают книги — вполне светская жизнь.

— Я слышала об этом. Но почему именно писательский?

— Людям не хватает общения, поэтому начинают выплескивать мысли и чувства в письменной форме — это нормально. Новых друзей найти сложно.

— И ты тоже пишешь?

— Я — нет, не занимаюсь этим. Я только вожу экскурсии, составляю экскурсионные программы. А к ним интересно ходить иногда — стихи послушаешь, свои рассказы кто-нибудь почитает. Вот совсем недавно мне дали книжку одного из наших авторов, которая называется «Заметки эмигрантки».

— Я подобные произведения не читаю, — машет рукой Таня. — Во первых, все пишут одно и то же: либо как плохо было у нас и как замечательно здесь, либо нытье про новое житье — очередные непонятые души, и ничего больше. А во вторых, это все непрофессионально написано.

— Что такое «профессионально»? Кто определяет?

— Есть же «законодатели моды» в литературе.

— Они сами давно вышли из «моды». И вообще не знаю, есть ли какие-то объективные критерии или эти оценки, — дело вкуса. Я, например, не терплю Маяковского, не люблю Цветаеву. Наверное, это плохо, но — не нравятся они мне. Ни как люди, ни как сочинители.

— Про Маяковского — ты напрасно, Света. Не любить — один разговор, частный. Признавать то, что он гениальный поэт, — это другое. А вот стихи Марины Цветаевой написаны на стене одного дома в Лейдене — большими такими русскими буквами, на всю стену. Я как увидела, остановилась как вкопанная, и слезы потекли.

— Нужно, я считаю, прежде всего иметь в виду то, что востребовано читателем.

— Тогда — прилавочная литература.