Земля от пустыни Син

Таня не охает, не всплескивает руками где-то там, далеко, за две тысячи километров. Таня — Костя это очень хорошо понимает — старается влить в него силы, чтобы ему легче было пережить случившееся. Несмотря на давнюю семейную ссору, на то, что контакты прекратились, она понимает, что значил для Кости родной брат.

— Я только что вернулся из Рима. Позвонила Лёля и сообщила…

— Я понимаю, дорогой. Но сейчас ты должен думать о том, как его достойно похоронить, как помочь им всем. Им сейчас трудно одним. Ведь там только Лена и дети. Поэтому ты должен подумать о них.

— Да, конечно, я уже решил, что возьму расходы на себя.

— Правильно, именно так.

— У него было два инфаркта; недавно, говорят, в больнице лежал..

— Тогда это было практически безнадежно…

— По-видимому… Они никак не могли дозвониться до меня. Это произошло вечером. Дома был Глеб, но он, как сказала Лёля, ничего не слышал…

— Ну… слышал, не слышал… Может, не разобрался, как все серьезно… У молодых ведь нет опыта в таких делах…

— Еще она сказала, что он всегда ждал меня и повторял, что когда-нибудь я приеду к нему… просто так приеду…

Таня несколько секунд молчит.

— Мы никогда не знаем, как лучше поступить… чтобы потом час расставания не был таким тяжелым… — тихо произносит она после паузы. — Что произошло, тому Бог судья… Когда похороны?

— В субботу, через два дня получается. Я еще не соображу, что делать в этой ситуации…

— Костя, главное сейчас — думай о них, им сейчас очень нужна твоя помощь. Утром свяжись с ними и постарайся взять на себя часть организационных дел. У тебя машина, поедешь куда нужно, поможешь быстро оформить документы. Чтобы все прошло хорошо. А я сейчас позвоню Леве, и завтра он вылетит в Москву. Он будет с тобой все время, да?

— Да, конечно, пусть Лева прилетит…

Его брат Сева…

Костя смотрит в окно, за которым проносятся сейчас в темноте светящиеся рекламы.

Севы… больше… нет…

— Давай научу стрелять! — говорит старший брат, входя в комнату.

Четырехлетний Костя стоит посередине и беспомощно держит в руках подаренное на день рождения ружье-двустволку. Ружье стреляет пружинными пулями, которые с оглушительным грохотом жахают в стену. Но это у взрослых. А у Кости ничего не получается, никакие пули из ружья у него не вылетают, да и зарядить он его не может. И от этого хочется заплакать.

— Идем! — манит брата Сева.

Он ведет Костю в коридор, притаскивает из кухни табурет, ставит на него металлического игрушечного фазана с расправленными крыльями и поясняет:

— Это мишень. Сначала целишься сюда, — Сева показывает пальцем: — вот прицел, вот мушка; потом нажимаешь на курок. Понял?

Он отводит Костю на расстояние, командует:

— Теперь стреляй!

Костя смотрит на мушку; ничего не видя, изо всей силы давит, куда велит Сева; ружье наконец оглушительно бабахает, и пробка, минуя фазана, влетает в стену.

— Не так! Смотри, как нужно!

Сева проделывает с ружьем все, казалось бы, то же самое, и фазан тут же подает с табуретки…

Это было на Каменщиках. Ружье потом Костя променял в детском саду сначала на автомат, который только трещал, но не стрелял, автомат — на свисток, свисток… на что же он променял свисток? А может, ни на что? Просто кому-то отдал? Потому что слышал, как воспитательница сказала матери, когда мать пожаловалась, что Костя остался без ничего:

— Я, честно сказать, такого еврейского ребенка вижу впервые…

А потом… это было уже в пионерлагере. Сева приезжал к нему с Илюшкой в родительский день. Родители не приехали почему-то. И Сева как-то не очень четко мог объяснить, почему их сегодня нет, — они с Илюшкой все мялись, отводили глаза в сторону, чего-то явно не договаривали. И только после возвращения Кости в Москву ему сказали, что бабы Леи не стало…

Он прекрасно понимал, что Сева часто использует его. Но прощал брату все — по закону старшинства: он всегда знал свое место младшего.

Пусть отец не принимал потом Севу и всю его компанию, даже с долей брезгливости относился. «Это оболтусы!» — говорил он, никак иначе их не называл. Но Кости это не касалось. Ведь именно Сева защищал его, малолетнего, когда во дворе обижали и даже били.

Вот играют они во дворе в мяч. А один мальчишка, лет на пять старше, отберет мячик, подкинет высокооо-высоко и кричит со смехом:

— Лови, Самуил! — только так называет Костю.

Плакать от обиды ведь хочется. Вот в этот самый момент, когда Костя готов зареветь, выходит во двор Сева. Он ничего не говорит, он просто стоит в дверях подъезда, засунув руки в карманы брюк, и смотрит. И тут же все прекращается — мяч возвращается в руки Кости, а мальчишка исчезает куда-то, на глазах испаряется. Боится потому что. Еще несколько минут назад маленький и беззащитный Костя гордо расправляет плечи: за спиной стоит брат.

И вообще… если уж вспоминать, то окажется, что Сева был рядом в тот момент — был такой, чего не бывает? — когда после какой-то глупой — глупейшей! — ссоры с Таней еще в самом начале их совместной жизни Костя объявил голодовку. Именно Сева смог тогда подействовать на него — он как-то очень тихо все объяснил. И Костя сразу успокоился, и в душе у него посветлело.