Земля под копытами

— Да какой же ты мне пан, коли я с твоим батькой и пахал и сеял, — отмахнулся Лавруня. — Пропал бы пиджачок! Вот повезло, дак повезло! Хоть, с другой стороны, — и эта одежка еще справная была, а ты эдак изуродовал ее. Неужто не мог сказать, что, мол, зараз будешь деда немецкой науке учить, я для этого великого дела и штаны бы снял…

— Ну, плети, плети нам сказочку на прощанье, — недобро усмехнулся Шуляк. — Вот сейчас подсадим под ручки в «черную карету», и поедешь ты туда, куда Макар телят не гонял. Пиши, пан писарь: «За большевистскую пропаганду на улицах села Микуличи…»

— Пишу, пан староста.

— Сказочку, это можно, — оживился Лавруня. — В давние, значит, времена писарь один из управы напился в стельку, поклал голову на руки и храпит себе за столом. А тут нелегкая пристава принесла. Растолкал он писаря: «Ты на службе, свинья эдакая, или где?» Писарь, глаз не продравши, отвечает: «А вы мне не тыкайте!» Глядь, а перед ним сам пристав. «Где староста?!» — кричит пристав. «А они туточки, в свинарнике протрезвляются…»

Лавруня засмеялся, как молодой.

Так и обжег тот смех Шуляка.

— Ты мне цирки свои не строй! — взвился он. — Это тебе не при большевиках, кончились ваши смешочки! Вишь, земли ему в казане да с ложкой не поднесли, так он уж и на великую Германию бочку катит. Под немцем сейчас земли той хочешь — ешь, хочешь — кидай: от Ламаншев до Волги. А только таким голопупым, как ты, — вот земельки!

Степан смачно скрутил дулю и поднес к самому носу деда.

— Известное дело, дошли и до Волги наши освободители, спасибо, господи, — закивал Лавруня, косясь красным глазом на Степанов кулак. — Это вроде как я парубком в Вересочи к девке ходил. А назавтра хлопцы и спрашивают: «Ну, Лавруня, как там, в Вересочи, было?» — «Та добре было, — говорю. — Раз сходил — два раза побили…»

Степан как держал кулак у дедова носа, так что было сил в руке и ткнул им в лицо. Голова Лавруни стукнулась о косяк, из разбитой губы побежала кровь, но он еще пытался улыбаться:

— А помнишь, Степан, как я приходил к тебе просить за свою дочку, чтоб не гнали ее в Германию? Пожалей стариков, хоть одно дитя оставь, говорил тебе, двоих уже забрал у меня, баба от горя согнулась. А ты оскалился, как пес скаженный: «Эх, как дам сейчас! И в подвал замкну!» Смотри, Степан, придет година — и веревке радехонек будешь, чтобы свою иудину жизнь окончить. Тогда много что поймешь и за многим пожалкуешь. Потому что и свинья раз в жизни в небо глядит: когда колют ее…

Красный туман застил глаза Шуляку. Он ударил Лавруню под дых. Дед упал на дверь, та открылась. Шуляк бил и уж не видел, куда бьет. Лавруня мешком свалился на крыльцо, покатился по ступеням — Степан опустился следом за ним, продолжая месить худое дедово тело сапогами. Испуганный голос Варакуты отрезвил его:

— Пан староста! Пан староста!

Лавруня неподвижно, как вымолоченный сноп, лежал посреди двора, орошенного кровью. Капли крови темнели на передках Степановых сапог.

— В подвал прикажете, пан староста? — подплыло к нему белое лицо Девятки. Слабаки, боятся и своей и чужой крови, только на нем, на Конюше, все и держится!

— И тут подохнет! Веди Гальку!

Он вошел в сборню, опустился на лавку под окном, закурил немецкую сигарету и выплюнул: трава травой. Затянулся писаревым самосадом: едкий махорочный дым обжег нутро. В окно видел, как пошевелился, поднял голову Лавруня, оперся на руки и пополз по двору, волоча ноги, как грабли; по песку стлался за ним кровавый след. Возле калитки дед двумя руками ухватился за столб, поднялся на ноги и повис на тыне. «Живучий, стервец, — со злой завистью подумал Шуляк, — большевики по головке не гладили, мы мотузим, как кота, а он и после нас еще жить будет…»

На пороге сборни стояла Поночивна.

— Видала, как мы беседуем с врагами нового порядка? — Степан кивнул в сторону двора. — Теперь вспомнила, где Гутиху спрятала?

— Не было у меня Гутихи, не видела и не слышала. Не стану на себя плести лишнего…

— Не сознаешься, Галька, смотри, все потеряешь.

— А у меня только и осталось, что душа в теле да трое деток.

— Душу вынем, а щенята твои сами под забором сдохнут. Девятка! Отведи в поле, а с поля — обратно в подвал.

— Да пустите ж домой, пан староста, с детьми управлюсь. Один заболел у меня, ке знаю, пережил ли ночь, — Поночивна заплакала.

Шуляк хмуро смотрел в окно. Вспомнилось, как из другой жизни, а может, и впрямь из другой: над ними кружит аэроплан, испуганные кони выписывают по гречихе круг за кругом, Галя заливается слезами, спрятав лицо у него на груди, не столько от страха перед рокочущей птицей, которую увидела впервые, сколько перед хозяином — не простит истоптанной лошадьми гречихи; Степанова сорочка влажнеет от девичьих слез, Степану тоже страшно, но он грозит кулаком летуну, а тот хохочет, перевесившись через борт крылатой лодки.

— Ступай в поле, вскопаешь три сотки, тогда и поговорим.

— Чтоб тебя, Степан, уже закопало в четыре доски дубовые… — выдохнула Галя. Старосту эти слова ужалили в самое сердце. Вскочил с лавки, лицо пунцовое, как перец под осень:

— Девятка! В подвал ее. Пусть еще поскулит!