Земля под копытами

— Правда ваша, пан староста. — Дед почесал правой ногой левую, полез в карман за кисетом. — Смотрю я на ваш дом и думаю: ой и просторный будет клуб из этой хаты, и место веселое выбрали. — Лавруня повернулся на восток, истово перекрестился кисетом с махоркой: — Дорогой спаситель наш, господи! Ругал я, господи, Советскую власть, прости меня, господи. Теперь не люди, а сущие черти сели на нашу шею!

Какой-то миг Шуляк обалдело глядел на тощую, горбатую спину Лавруни, а потом что было сил в руке рубанул по ней плетью. Сыромятный ремень рассек солдатскую гимнастерку, обвил деда кровавым поясом, и тот, вскрикнув, упал в лужу. Шуляк, пришпоривая коня, поскакал вверх по улице, но тут же оборотился на голос…

Дед стоял по щиколотку в воде, щербато смеялся вслед старосте и в полный голос выводил свою — во всем селе только Лавруня и пел ее — песню:

Ой, орел ти, орел,
Ти орел молодой,
Чи літав ти, орел,
На Вкраїнушку домой,
Чи не бачив ти дівчини,
Чи не журиться за мной?!
Вона журиться і печалиться,
За тобою, дураком, побивається…

Шуляк доскакал до перекрестка, где возле сборни застыл с винтовкой за плечами полицай Костюк, и закричал:

— Вы куда смотрите, мать вашу?! Пьяный Лавруня агитацию под вашим носом разводит! Кинуть в подвал и пусть гниет до новых веников!

В пустой, пропахшей табаком дежурке он трахнул кулачищем об стол и упал головой на судорожно сцепленные руки.

3

С поля возвращались вброд. Вода, сбегая по косогорам, переполняла выбоины, кипела и пенилась. Девчонкой Галя любила шлепать по лужам после дождя: вода казалась теплой, парной, мягкой.

Учиться в школе ей не довелось. Отец вернулся с николаевской войны отравленный газами и вскоре умер. А поле их, на косогоре, совсем плохонькое — бывало, с матерью жнут-жнут, а снопов впритрусочку, колоски тоненькие, что мизинчики. Все беды, как на грех, разом свалились: то война, то голодуха. Какая там школа? Мать сквозь слезы утешала ее: «Да нешто тебе, Галька, в солдаты идти да письма писать? Ткать, вышивать, прясть — это все твое». А как сравнялось Гале восемь годков, пошла по людям служить, в самый Киев, да через месяц сбежала — страшно в городе одной, без родных, без друзей.

И только уж в ликбезе науку прямо на лету схватывала.

Пока не вышла за Данилу, помогала ученым людям землю раскапывать на горбах, где, говорили, древние люди жили. В Микуличах думали, что приезжие ищут золото, а они, как дети, радовались горшочкам, жерновам, темному, обуглившемуся от времени просу и ячменю, обломкам печей, обожженным глиняным фигуркам волов и лошадей. Они радовались всему, что, сколько помнила себя Галя, было и в материнской хате, только поновее и показистее. И без ученых людей поняла она на раскопках, что Микуличи — древние, как мир. А ученые люди рассказывали, что предки микуличан жили на берегах Днепра тысячелетия, и зарились на их землю западные соседи и кочевники из степей, но здешний люд что дереза при дороге: топором не вырубишь, огнем не сожжешь, потому что корни — глубоко в земле, и каждую весну она снова зеленеет, разрастается буйно. Ветры времени сметали орды захватчиков, а микуличане — или как там они тогда прозывались — жили себе да жили.

С тех пор утвердилось в душе Гали понимание временности всякой беды. И немецкой власти на родной земле скоро придет конец, нужно только пережить, выстоять, и не столько ей самой, сколько ее сынам, потому что детям суждено продолжать их с Данилой род. А пережить эти страшные дни, да еще с малыми ребятами — ой как тяжко. Сашко, что ни говори, конечно, помощник. Но и он — дитя. Зимой лыжи ему приспичило, хоть плачь. Сплету, говорит, восемь сапет[6] за неделю, а вы мне, мамо, выменяйте в Листвине лыжи. Носил, бедняжка, лозу из-за Днепра, всю кожу на плечах ободрал. А по ночам плел. В воскресенье нагрузилась Галя товаром, потащилась в Листвин. А кому сапеты среди зимы нужны? Выменять удалось лишь на паляничку хлеба да кусочек сала для заправки. Может, в следующее воскресенье повезет, утешала хлопца. Снова он сел плести корзины… А тут из города люди пришли, на ночевку попросились. Принесли разное тряпье менять на продукты. Были у них и лыжи. Парнишка как увидел лыжи — не отходит от них, только не целует. Оставалась у Гали горсть муки, из того пуда, что Шуляк дал за корову, испекла она корж — наполовину с отрубями, за корж и выменяла лыжи. Пусть у ребенка хоть какая-то радость в горький час будет. Чем детство вспомнит, как вырастет? Одна нужда, голод и холод.

Сапоги на Сашке Даниловы, латка на латке, давно каши просят, сколько уж их Галя нитками и проволокой оплетала. Парнишка всего разок с горы на лыжах съехал, упал, о наст сапогами шаркнул — и бежит домой босиком, в руках — одни голенища.

Так и простояли лыжи в хате всю зиму.