Земля родная

Здесь был в чести обычай древний:
Под медный колокольный звон
Плыл от деревни до деревни
Надрывный голос похорон.
Слезой глаза себе не застя,
Не морща строгого лица,
Умела плакальщица Настя
На части разрывать сердца.
Война сынов ее скосила.
Что жить, что нет — ей все равно.
Она по мертвым голосила,
Все слезы выплакав давно.
За стертый грош, за корку хлеба,
Да за посулы без отдач
Она в невидящее небо
Бросала свой протяжный плач.
А по ночам, в тоске гнетущей
О вдовах, сиротах скорбя,
Пеняла богу:
                   — Всемогущий,
Чем прогневили мы тебя?
Нет больше сил терпеть напасти —
Болезни, войны, недород…
…Круша основы самовластья,
Семнадцатый нагрянул год.
Еще горячий после боя,
Граненый штык зажав в руке,
Он нам принес в село глухое
Зарю на сломанном древке.
И от лица Советской власти
Вручил нам Ленинский декрет
О мире,
           о земле,
                       о счастье
На сотни и на тыщи лет.
Всей силой памяти нелгущей
Навек запомни:
                    Холод.
                            Темь.
Людей взволнованно поющих:
— «Кто был ничем, тот станет всем!»
Нестройно, радостно и смело,
Сминая натиск кулаков,
Мое село впервые пело
Победный гимн большевиков.
И каждый, словно к влаге колос,
Душой к грядущему приник.
…Звенел и Настин чистый голос,
Как полный звездами родник.
Омыв лицо слезами счастья.
И не скрывая слез своих,
Со всеми пела тетя Настя
О светлой участи живых.
Слова горячие, до жженья,
Лились раскованной рекой:
— «Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой!»

П. Мещеряков В ТЫЛУ У БЕЛЫХ

Офицер стоял на подножке классного вагона и наблюдал за возбужденной толпой рабочих. Они пришли просить об освобождении арестованного председателя Совета Васенко. Чех, покручивая ус, слушал и молча улыбался. Молодой рабочий Саша не выдержал, растолкал локтями товарищей и, подойдя вплотную к офицеру, крикнул:

— Вы не смеете! У вас нет такого права! А не выпустите, мы…

Он не договорил. Офицер состроил презрительную мину, но тут же слащаво улыбнулся, предупредив угрозу:

— Господа рабочий! Нельзя так волновайтс. Наша уважайт Совецкую власть… — офицер поперхнулся и, не подобрав нужных слов, закончил неожиданно: — Карашо, завтра красный комиссар получайт свобода…

Офицер, звякнув шпорами, ушел в вагон. Рабочие помялись немного и начали расходиться. В депо делегатов ожидали с нетерпением.

— Ну? — встретил Сашу широкоплечий кузнец Лепешков.

— Накормили завтраками, — ответил с обидой парень и прошел к своему месту.

В депо третий день не было обычного ритма работы. Люди ходили хмурыми.

Лепешков, разглаживая украинские усы, подошел к Саше и приглушенно спросил:

— Может, так они, поканителятся, да и махнут на восток?..

— Может, — проговорил рассеянно слесарь.

В это время к Лепешкову подошел подручный Филька и шепнул на ухо:

— Дядя Леонтий, к тебе… — Филька многозначительно взглянул на закопченное окно.

Лепешков вышел. За вагонами стояла Соня. Необычный наряд и беспокойное выражение глаз девушки насторожили старого кузнеца. Соня из предосторожности говорила тихо.

— Хорошо. Сделаю надежно… — пообещал в ответ на ее слова кузнец.

Девушка скрылась. Лепешков вернулся в депо и стал к своему горну. Саша, почувствовав волнение Леонтия, пристал к нему с расспросами.

— Ну?..

— Что «ну»?.. — раздраженно ответил Лепешков. — В Никольском казаки появились. Вот тебе и ну…

Кузнец сердито шмыгнул носом, а затем кивком головы показал на эшелоны чехов.

— Эти что, завтраками кормят, лицемерят…

Саша отошел к себе и принялся опиливать подпилком зажатый в тиски кусок стали. «Казаки! В такое тревожное время? — спрашивал себя паренек. — Уж не есаул ли Титов привалил опять?» Саша решил потолковать с Лепешковым серьезно, но того не оказалось на месте. Не было и подручного Фильки.

* * *