Земля русская

Дверь была заперта на клямку, вместо замка в пробой всунута скрученная трубкой бумага. Я раскатал трубку, прочитал: «Заходите, располагайтесь, скоро буду». Обратил внимание, что писано не сегодня, значит, не первый день он кого-то ждет…

Сколько я помню, у Шелковых никогда не запирались двери. О, это совсем не пустяк, закрыт ваш дом или открыт. Я имею в виду не тот замок, который навешивается на дверь, а тот, на который запирается душа. Заприте душу — и не надо никаких замков к дверям, все равно никто не войдет. Положа руку на сердце, скажите, у многих ли ваших знакомых, случись в том нужда, найдете вы кров и приют? Странная происходит с людьми метаморфоза, будто человек и жилище поменялись местами и не жилище служит человеку, а он становится прислужкой собственной квартире, молится как на идола, не ждет родичей, не зовет друзей, а если и впустит в полированный, оковеренный рай, то обставит столькими оговорками — сюда не садись, этого не задень, того не трогай, — что, право, пропадает всякое желание оставаться в раю более минуты. О ночлеге и не помышляйте: положить вас некуда, накрыть нечем, накормить не знаешь как — так трудно нынче принять гостя… А полки — битком, в гараже — каменный подвал, под дачей — хранилище. Набито, как мышиная нора, всякой всячиной, и купленной про запас, и натасканной неведомо для чего, закатанной в банки, натисканной в мешки, упакованной от моли в пленку… Где уж тут отпереть душу, что и было в ней доброго — выжато, вытеснено, ушло, осталась одна болезненная страсть — стеречь, не показать, не поделиться.

В силу своей профессии я бывал в тысячах семей и могу сказать безошибочно, под которой крышей живет доброта, а под которой ею и не пахнет. Она, эта доброта, ходит в образе жены, хозяйки дома. Дом Шелковых сделала открытым Нина. Мы приходили туда в любое время. Там нас обогревали, кормили, делились последним. Там мы отводили душу, изливали обиды, просили совета. И теперь вот, сидя на крыльце и читая «Заходите, располагайтесь…», я, опять согретый душевно, размышляю о том, что не так уж и мало на нашей земле доброты, только не всегда ее замечаем, ведь это так естественно: войти в дом, где тебе рады, отогреться душой, сказать спасибо и продолжать свой путь. Право же, не стоит отчаиваться! Никогда не будет на Руси такого, чтобы страждущий повсюду натыкался на запертые двери и глухие души.

Через небольшие сени я прошел в избу, и странное чувство вдруг овладело мною: мне сделалось отчего-то неловко. Я огляделся. Слева печь, справа, у стены, кровать, прямо у окна стол с бумагами, в простенках портреты Нины и Петра. Не они ли вызвали чувство неловкости? Нет, что-то другое мешало войти в дом, как входил прежде, легко и бездумно. Стены… Нынче избы в деревнях непременно обивают и оклеивают, интерьер — на городской манер, а тут — голые бревна в трещинах. Трещины и пазы, проконопаченные паклей, были темнее бревен, почти черные от въевшейся за долгие годы копоти, и походили на черный узор по синевато-серому с ореховым оттенком полю. Стены мыты, вот в чем дело. Мыты с песком и мылом, долго, тщательно, как умеют мыть только деревенские женщины. Это делала  о н а. Хотела, чтобы и дерево, ч и с т о е  дерево лечило его. Отмыт был и потолок, и пол, и некрашеные подоконники, и от всего этого старого, в трещинах и червоточинах, но словно бы обновленного дерева воздух в избе был чуть-чуть синеватым, с едва уловимым запахом смолы. Я понял причину охватившего меня чувства: не с тем настроением вошел в избу, легкомысленно, н е б е р е ж н о  к  д о б р о т е. Вошел как во всякую другую избу. В этой жила доброта человека, которого уже не было…

* * *

— Видишь вон ту рощу, она после войны выросла, пашню некому было засеять, засеяли старые березы. Высокие, тонкие, ровные, как струны, стволы. Мы говорим: березы  г о н к и е. Нашли отличие от тех, что на опушке, и дали определение. На опушке росли просторно, а срединные наперегонки рвались к солнцу… Впрочем, к чему так многословно, я хотел сказать, что человек познается в сравнении. Или… когда уходит…

Виктор не договорил и замолчал. Мы шли берегом озера. Закатное небо медленно остывало, от воды тянуло прохладой. К вечеру сильнее запахли цветущие травы и разогретая дневным солнцем сосновая хвоя. В низинах зачинался туман, словно кто-то невидимый разбрасывал по лугу легкие кисейные платочки.