Земля шорохов

— Мне не хочется вмешиваться, но не лучше было бы сначала посмотреть птицу, а потом уже торговаться? Я хочу сказать, что она может оказаться и самой обыкновенной, и очень редкой.

— Да, — сказал Хельмут, пораженный новизной этой мысли, — да, давайте посмотрим птицу.

Он повернулся и посмотрел на женщину.

— Где же эта ваша жалкая птица? — спросил он.

Женщина молча показала через мое левое плечо, и, обернувшись, я увидел попугая, который с интересом смотрел на нас, сидя среди листьев на ветке гранатового дерева всего футах в трех от меня. Стоило мне взглянуть на него, и я понял, что он должен стать моим, потому что это была редкость — краснолобый амазон, птица по меньшей мере необычная для европейских коллекций. Для амазона он был, пожалуй, мелковат, но зато оперение у него было красивого травянисто-зеленого цвета с желтыми подпалинами; вокруг черных глаз у него были белые кольца, а на лбу — очень яркие алые перышки. На ногах, там, где кончались перья, он, казалось, носил оранжевые подвязки. Я жадно глядел на него. Потом, попытавшись сделать бесстрастное лицо, я обернулся к Хельмуту и с нарочитым безразличием пожал плечами. Я уверен, что это ни на мгновение не могло обмануть владелицу попугая.

— Это редкость, — сказал я, пытаясь передать модуляциями голоса отвращение к попугаю, — я должен заполучить его.

— Вот видите? — сказал Хельмут, снова переходя в наступление. — Сеньор говорит, что это самая обыкновенная птица и что у него уже есть шесть таких в Буэнос-Айресе.

Женщина глядела на нас очень недоверчиво. Я старался напустить на себя вид человека, который уже обладает шестью краснолобыми амазонами и больше в них не нуждается. Женщина колебалась, но потом пошла с козыря.

— Но этот попугай говорит, — торжественно сказала она.

— Сеньору все равно, говорит он или нет, — быстро отразил ее натиск Хельмут. Мы все подошли к птице и собрались в кружок возле ветки, на которой она сидела. На этот раз попугай смотрел на нас безучастно.

— Бланко… Бланко, — ворковала женщина, — como te vas?^[21] Бланко?

— Мы дадим вам за него тридцать песо, — сказал Хельмут.

— Двести, — отрезала женщина. — За говорящего попугая двести — и то дешево.

— Чепуха, — сказал Хельмут, — почем нам знать, что он говорящий? Он же до сих пор ничего не сказал.

— Бланко, Бланко, — страстно ворковала женщина, — поговори с мамой… говори, Бланко.

Бланко смотрел на нас задумчиво.

— Пятьдесят песо, и учтите, мы даем эту кучу денег за птицу, которая не говорит, — сказал Хельмут.

— Madre de Dios^[22], но он же болтает весь день, — чуть не плача говорила женщина. — Он говорит чудесные вещи… это лучший попугай из всех, каких я только слышала.

— Пятьдесят песо, и больше никаких, — решительно произнес Хельмут.

— Бланко, Бланко, говори, — взывала женщина, — скажи что-нибудь сеньорам… пожалуйста.

Попугай зашелестел зелеными крыльями, склонил голову набок и сказал отчетливо и медленно:

— Hijo de puta^[23].

Женщина остолбенела, она стояла с открытым ртом и не могла поверить в вероломство своего любимца. Хельмут глубоко и удовлетворенно вздохнул, как человек, знающий, что битва выиграна. Медленно, с нескрываемым злорадством он повернулся к неудачнице.

— Так! — прошипел он, словно злодей в мелодраме. — Так! И это, по-вашему, говорящий попугай, а?

— Но, сеньор… — тихо произнесла женщина.

— Довольно! — оборвал ее Хельмут. — Мы уже достаточно наслушались. К вам пришел иностранец, чтобы помочь вам. Он дает вам деньги за никчемную птицу. А что делаете вы? Вы пытаетесь надуть его. Вы утверждаете, что ваша птица говорит. Вы стараетесь выманить побольше денег.

— Но она действительно говорит, — неуверенно запротестовала женщина.

— Да, но что она говорит? — шипел Хельмут. Он замолчал, вытянулся во весь свой рост, набрал полные легкие воздуха и проревел: — Она говорит этому великодушному, доброму сеньору, что он сын шлюхи.

Опустив глаза, женщина водила пальцами ноги по пыли. Она была побеждена и понимала это.

— Теперь, когда сеньор знает, каким отвратительным вещам вы научили эту птицу, я думаю, что он от нее откажется, — продолжал Хельмут. — Я думаю, что теперь он не предложит вам даже пятидесяти песо за птицу, которая оскорбила не только его, но и его мать.

Женщина бросила на меня быстрый смущенный взгляд и вернулась к созерцанию большого пальца своей ноги. Хельмут повернулся ко мне.

— Она в наших руках, — сказал он умоляющим тоном. — Вам остается только попытаться сделать вид, что вы оскорблены.

— Да, я оскорблен, — сказал я, стараясь прикинуться обиженным и подавить желание рассмеяться. — Действительно, среди многих оскорблений, которым я подвергался, такого оскорбления еще не было.

— Вы отлично играете, — сказал Хельмут, протягивая руки, словно умоляя меня сменить гнев на милость. — А теперь уступите немного.

— Ладно, — неохотно сказал я, — но только в последний раз. Пятьдесят, вы сказали?

— Да, — ответил Хельмут, и, пока я доставал бумажник, он снова повернулся к женщине. — Сеньор сама доброта, он простил вам оскорбление. Он удовлетворит вашу алчность и заплатит пятьдесят песо, которые вы потребовали.