Земля в иллюминаторе (СИ)

— Вы с Иварой не как все люди. Именно поэтому вы так похожи. Вы живете по другому закону внутри себя. Может быть, вы вообще единственные, у кого внутри есть этот закон. Все остальные лишь время от времени возвращаются к своему внутреннему содержанию, потом снова теряют его, снова ищут. И тратят на это почти все время своих мыслей.

— В больнице и я сорвался. Когда эта ниточка мыслей во мне оборвалась, я больше не мог сдерживать чувств, они меня буквально разрывали. Мне приходили в голову безумные мысли. Я думал, что моя мама и Ивара… Если я — их ребенок, не могут же они не знать друг друга. Я думал, что они надо мной издеваются, специально играют незнакомцев.

— Знаешь, я верю, что внутри у тебя был ад, но снаружи ты выглядел собой. По тебе ни разу нельзя было понять, что ты думаешь такие вещи.

— Даже когда я закатывал истерики и плакал?

— Ты ругался только с матерью, а с Иварой вел себя ровно.

— Мне казалось иначе. Но я рад, если все выглядело именно так, как ты говоришь. В больнице я уже понимал, что распадаюсь, но не перенес этого знания на других людей — было не по силам думать о них. Я думал лишь о себе, жалел себя, испытывал горе и страх. И наивно верил в свои безумные мысли — а оттого мучился еще больше. Когда я выписался, моим первым побуждением было вывести мать на чистую воду. И я сделал то, от чего мне ужасно стыдно — позволил себе обыскать ее вещи. Я убедил себя, что имею на это право, если от меня злостно скрывают правду.

— И ты что-то нашел? Доказательства, что Ивара — не твой отец?

— Я ничего нового не нашел о своем отце. Зато в нижнем ящике стенного шкафа в комнате матери я нашел капельницу и целый склад лекарств.

— Выходит…

— И тогда я подумал: если моя болезнь так изменила меня, почему бы не представить, что какая-то другая болезнь еще больше изменила мою мать? Я понял, что должен с ней помириться. Она могла не по своей воле стать другой, не по своей вине потерять себя.

— Как же ты мог не замечать?

— Не знаю. Наверное, я был слишком здоровым, чтобы видеть чужую болезнь. А еще я был бесконечно и бескомпромиссно строг к людям. Я требовал от них, чтобы они были идеальными, но забывал, что наши души живут в телах, забывал, как много в нас от этих тел зависит. Я просто не мог понять, почему люди порой не владеют собой. Теперь понимаю.

— Теперь я понимаю, почему мы идем на продовольственные склады, — тихо резюмировал Хинта. — Ты простил ее и заново ищешь способ стать ее другом. А еще ты боишься, что она слишком слаба физически — моя мать тоже болела, я знаю, как это бывает.

Они уже подходили. После землетрясения почти вся эта часть поселка превратилась в пустырь; сквозь очертания прежних дорог, рассекая их жутковатой молнией, шел тектонический разлом, вдоль него длинными черными языками тянулись дорожки застывшей и обратившейся в пемзу лавы. Через них, как дополнительный знак упрямства местных жителей, был перекинут удобный пешеходный мостик — люди быстро и методично обживали изменившийся ландшафт — и Хинте пришлось проследить за Иджи, чтобы тот не споткнулся на ступенях. Дальше начинались склады — одно из самых больших зданий поселка, чей парадный терминал тянулся на сотни метров. Во многих местах, где крыша не выдержала удара стихии, шлюзы были запечатаны, а колонны портика обтянуты предупреждающей оранжево-синей лентой. Однако значительная часть терминала все еще оставалась в рабочем состоянии, и там деловито сновал народ с робоосликами и гусеничными роботележками.

— Все получилось непросто, — продолжал Тави. — Вчера у нас с мамой был большой разговор. Я предложил ей свою помощь — вероятно, в столь настойчивой форме я сделал это впервые за всю мою жизнь. Сначала она посмеялась надо мной — очередной грубый и абсолютно нелогичный жест с ее стороны, ведь она весь последний год требовала от меня, чтобы я стал взрослее. Но я стерпел, потому что очень хотел, чтобы мы, наконец, просто нормально поговорили. Хотел понять, какую именно часть ее способности к мышлению и общению со мной разрушила болезнь. Раньше она не была как все. А за последний год она скатилась вниз, стала думать о жизни и мире самые обыденные, самые пошлые вещи. Но пока я не знаю даже, больна ли она. И не буду знать точно, если она сама мне об этом не скажет.

— Лекарства…

— Да, это свидетельство. Но откуда мне знать, чего? Может быть, она уже закончила болеть. Или думает, что начнет болеть. Или это не ее лекарства. Или эти лекарства и есть ее болезнь — потому что она наркоманка. Или она была наркоманкой, но изменилась, потому что перестала употреблять. Откуда мне знать, Хинта? Да, может показаться, что я избегаю самого очевидного объяснения. Но именно с него я начал. Я предполагаю, что она больна. Но пока это остается лишь предположением. Мне нужно, чтобы она перестала молчать и лгать. Тогда я буду знать наверняка.