Земля в иллюминаторе (СИ)

— У нас с ней был разговор. Не сейчас, вчера, поздно вечером. Она украла четыре часа моего сна: два часа мы ругались, и еще два часа после этого я не мог успокоиться. Но видимо, эта битва зарядила меня такой энергией, что я до сих пор не чувствую недосыпа.

— Я думал, она попытается остановить тебя в последний момент.

Тави качнул головой.

— Вечерний разговор был исчерпывающим. И боюсь, последним. Потому что он был первым нашим честным разговором за все эти месяцы. Мы выложили все карты на стол. Я признался ей, что знаю. — Хинта посмотрел на спину сидящего впереди Фирхайфа. Тави перехватил его взгляд. — Здесь нечего больше скрывать. У меня будет брат. Его отец — Джифой. Мама собирается подписать с ним брачный контракт до того, как родится ребенок, то есть в течение полугода.

— Значит, слухи не врали, — пробормотал Фирхайф.

— Какие слухи?

— Обычные толки-кривотолки-пересуды. О том, что Эрника Руварта ведет себя в совете так, будто у нее вдруг стало в три раза больше власти. И о том, что она скупает в поселке недвижимость.

— Я не знал. По крайней мере, про недвижимость.

— Но это так. Она даже кое-кого разорила ради своих дел. Поговаривали, что она пыталась купить куврайм. Люди гадали, откуда у нее деньги. Версий было две — наследство из Литтаплампа и деньги Джифоя. Я думал, ты об этом знаешь больше остальных, но хранишь ее секреты.

— Нет. Возможно, я оказался одним из последних, до кого дошли эти новости. Теперь я все вижу. Мой главный вопрос вчера к ней был: «Твоя ли это воля, мама? Он заставил тебя, или ты сама захотела?» Она ответила мне, что, во-первых, Джифой — человек чести и ни к чему не принуждает женщин, а во-вторых, что она — не из тех женщин, которых можно к чему-либо принудить. Она была такой гордой, такой бешеной в тот момент! Я все неверно себе представлял. Я думал, она будет такой же, как его прежние жены. Но она будет другой. Она не простушка из фермерской семьи. Она стоит самого Джифоя. И она хочет власти. Я уже даже не знаю, кто из них двоих в последнее время ведет. Может, это мама истинный автор его последней патриотической компании. Только вот ей не везет: ее планы порчу я, землетрясение, «Джиликон Сомос». И кто знает, какая еще вещь в самое ближайшее время испортит ей планы. А такая вещь обязательно появится. — Тави повернулся к Иваре. — Я начинаю понимать, какими были отношения между тобой и твоим братом. Вы вместе мечтали. Но извод этих мечтаний оказался очень разным: один из вас захотел стать героем, другой — правителем. С того момента, как мама ударила меня по лицу, я думал, что наше с ней общее прошлое — ложь, что она как будто не читала вместе со мной всех тех легенд, не смотрела всех тех ламов. Но нет, она читала и смотрела, она, как и я, многое находила в историях о войне. Даже образ Джилайси увлекал ее, только с другой стороны. Она видела в нем другие возможности. Я зря боялся, зря корил себя: моя темная сторона вне меня — и это моя мама. Как и твоя, Ивара, темная сторона вне тебя — и это твой брат.

— Не совсем так. Моя темная сторона — это мой брат, да, но он и во мне. Твоя темная сторона — тоже в тебе, даже если она еще и напоминает тебе твою мать. В этом проблема семьи, радость и горе любви — все они в нас, а мы в них. Мысли, влечения, решения никогда не принадлежат отдельным людям, они всегда влияют на тех, кто рядом. Ты борешься, но во время борьбы противник проникает в тебя. Ты побеждаешь, но он остается в тебе, а ты остаешься в нем. Если борьба была особенно острой, и при этом не аморальной — тогда вы остаетесь друг в друге, как голос совести, как знак сомнения в собственной чистоте и непогрешимости. И это сомнение будет справедливым, потому что чистых воль и непогрешимых людей нет. Воли людей все время смешиваются между собой. Отдельны только наши тела.

— А моей темной стороной был отец, — неожиданно сказал Фирхайф. — Когда он напивался, он приказывал мне надеть скафандр, выводил из дома, ставил на скалу над морем — так близко к краю, что камни сыпались из-под ног — и заставлял так стоять. Иногда часами. А сам ходил за спиной и нес всякую чушь. В девять лет я прыгнул вниз, чтобы это прекратилось. Повезло: отделался переломами ног. С тех пор он больше так не поступал. Став постарше, я поклялся, что никогда не буду жесток с детьми. Думаю, у меня получилось. Все проходит; рана превращается в шрам, шрам становится меньше. Потом о нем почти не вспоминаешь. Но нужно четверть века, чтобы почти перестать вспоминать.

Хинта, конечно же, не слышал этой истории раньше, как не знал и об обстоятельствах развода Фирхайфа с женой, и о страхе, который тот пережил, пока хранил у себя Аджелика Рахна. Было так сложно представить, что этот шутливый, добрый, уверенный в себе человек прошел через такие беды в своей жизни. Но он был здесь, привычно вел поезд. И это означало, что раны действительно заживают.