Земля в иллюминаторе

Хинта не ответил. В нем кипело чувство, похожее на ярость или отчаяние, но не ярость и не отчаяние. Он испытывал странное нетерпение. Он уже хотел, чтобы Тави и Ивара пошли дальше — просто для того, чтобы был пробит какой-то барьер. Он испытывал стыд, натыкался на преграду внутри самого себя и хотел, чтобы его друзья своей любовью извне разрушили в нем эту преграду. Он не хотел больше быть скованным этими цепями, не хотел прятать глаз, когда увидит, как другие целуются. И еще он испытывал маленькое мстительное желание снова быть жестоким — как тогда, в школе, когда они ругались с Тави.

— Я его не целовал, — сказал Тави, — хотя что-то такое почти случилось. Но он этого не позволил. И тогда мне показалось, что, если я это сделаю, если полезу к нему, то все будет кончено и он меня возненавидит. Теперь ты доволен?

Хинта устыдился своих чувств. Да, включенная запись не была его виной, но этот разговор и то, как он сейчас давил на Тави — было. Они почти не разговаривали на протяжении нескольких минут, пока прислуга вносила еду.

— Извини, — шепнул Хинта, когда они сели за стол.

По губам Тави скользнула быстрая улыбка.

— К счастью, ты меняешься. Мы все меняемся. Меняемся и начинаем лучше понимать друг друга. И в нас рождается храбрость, которой не было раньше.

У Хинты осталось чувство, что он не совсем понял мысль друга, но в то же время он уловил ее теплый оттенок, общее направление. Он не стал переспрашивать, и после этого между ними наступил мир.

— Ты давно проснулся?

— Я дважды просыпался. Вечером я начал кричать во сне — видимо, настолько громко, что слуги дома меня услышали и разбудили. Я встал, поужинал. Инка пригласила меня в свой кабинет, и я видел, как она работала над нашими терминалами. У нее кабинет-лаборатория, примерно как у Ливы, но вся в электронном оборудовании. Тебе стоит там побывать. Впрочем, я был там совсем недолго — мне стало плохо, и я снова решил прилечь. А утром я проснулся за час до нашей встречи.

— Значит, я проснулся раньше тебя.

— И не вышел из комнаты?

— Я думал. Думал о том, кто я, вспоминал прошлый день и прежнюю жизнь. Все казалось ужасно нереальным.

— Ашайта?

— Он как потерянная часть меня, — с внезапной слабостью подтвердил Хинта. — Я бы кормил его сейчас. Я не знаю, как есть без него, как спать без него. Я присматривал за ним слишком долго.

Он закусил нижнюю губу, чтобы не заплакать. Они были только вдвоем, прислуга ушла. Косой луч утреннего солнца играл на стеклах купола, касался выпуклых окон этой большой светлой комнаты. Журчала вода в фонтане.

— Я свободен. Вот о чем я думал. Нет забот. Только друзья. Это ужасно, но теперь мне кажется, что не люди вокруг сделали с ним это. Нет. Он сам ушел. Он отпустил меня, освободил меня, чтобы я мог бежать из этого ада. Он был моим якорем. А теперь я легкий. И ветер несет меня, словно я крошечная желтая спора, сорвавшаяся с шляпки треупса.

Он усмехнулся и, смаргивая слезы, начал есть.

— Ты тоже извини меня за мои слова, — попросил Тави. — Я неправду сказал, когда восхищался тем, как Ивара пережил утрату Амики. Нельзя так говорить. Я не знаю, кого больнее терять — родных или любимого человека. И это невозможно сравнивать.

— Нет, ты был прав, — мрачно ответил Хинта. — Видишь, я здесь, живой, жую. Вся моя семья может быть мертва — и ничего. В этом есть что-то ужасное. Я любил их. Но ведь это не убивает. Это почти свело меня с ума, или мне так казалось. Но меня можно было спасти. Вы с Иварой меня спасли. И вот мы все здесь. Я живой. Мы живые. Мне очень больно, но это уже проходит. Это так странно, даже несправедливо. Когда я думаю об этом, мне кажется, что людям было бы лучше умирать одновременно: всему человечеству, и без страданий, без скорби, без погребальных церемоний. Но это так не работает. В войне нет справедливости. В ней ничего нет. Я уже вчера это говорил. И поэтому надо отбросить ее, пережить смерть павших. И изменить мир.

Тави кивнул.

— Ты вчера хотел поговорить, — напомнил Хинта.

— Да. Но сейчас я хочу сказать другое — не то, о чем хотел сказать вчера. Я ведь тоже стал думать о себе, когда проснулся. Помнишь, что мне рассказала мама?

Мысли Хинты были слишком далеко от воспоминаний об Эрнике и ее делах, и он помотал головой.

— Она думала, что я умер, а потом вернулся или меня вернули. Этот город мне не чужой. Я здесь жил. Если со мной что-то произошло, я хочу об этом знать. Проверить, найти следы. Здесь должен быть свой колумбарий, может, и не один — город очень велик… Я ничего об этом не знаю, но в каком-то месте здесь хоронят мертвых. Там должна быть погребальная камера моего отца. И если мама не лгала мне и не была сумасшедшей, то там будет и моя погребальная камера. Я хочу ее найти. Я хочу увидеть это место и эти вещи своими глазами. Хочу посмотреть в лицо своего барельефа, открыть посвященную мне дарохранительницу, если только та существует.

Хинте стало не по себе.

— Это сумасшедшая идея.