Земля в иллюминаторе

— Да, — сказал Хинта, — теперь я вспомнил. Омар говорил об этом, он все время говорил о том, кто он такой. Для него это было очень важно. Он говорил про вторую жизнь, говорил, что должен был убить, чтобы родиться… чтобы… — Его вдруг с новой силой бросило в жар и в холод. Его лицо исказилось ужасом.

— Я… Я хотел убить Круну.

Тави молчал.

— Ты меня спас, — со слезами на глазах сказал Хинта. — Спас меня от этого. В ту же минуту, когда бы я сделал это, я мог вылететь туда, на тот же конвейер, в золотой скорлупе.

— Не исключено, — тихо подтвердил Тави.

— Прости меня.

— Нет, не нужно, — сказал Тави. Но Хинта уже шагнул к нему, и они крепко обнялись. Тело друга показалось Хинте ужасно горячим, словно на месте сердца у того был огненный реактор.

— Ты горишь.

— Да?

— У тебя как будто жар.

— Но мне хорошо. И голова свежая, как никогда.

Хинта не стал больше об этом говорить.

— Ты знал? Ты уже тогда знал? Ты уже тогда понял, что будет, если я убью Круну?

Они расцепились, отстраняясь друг от друга. Хинте было тяжело дышать. Как никогда раньше, ему вдруг захотелось на волю, дышать полной грудью и под открытым небом, но не так, как омары, а оставаясь человеком — радуясь солнцу, обладая способностью творить, любить, жить.

— Я бы тебя остановил, даже если бы ничего не знал, — сказал Тави. — Людей нельзя убивать не потому, что ты из-за этого можешь превратиться в омара. Все ровно наоборот. Людей просто нельзя убивать. И именно поэтому те, кто создал ту моральную машину, решили, что одни получат вторую жизнь, а другие — нет. Но людей просто нельзя убивать. И так было всегда, до всех войн и катастроф. Я уверен, кто-то убивал даже в Золотой Век. Но если бы я был тогда и там, где это происходило, я бы попытался их всех остановить. Я бы попытался остановить и отговорить всех убийц, несмотря на то, что никаких омаров тогда не было.

— А ты помнишь? — спросил Хинта. — Помнишь, как ты вернулся, или… как умер? Хоть что-нибудь?

От его вопроса в Тави что-то изменилось, словно из него ушла часть той бурной энергии, того запала, с которым он до этого говорил.

— Я не знаю. Я был слишком маленьким. Все кажется очень неясным. У меня есть чувство, странное чувство, будто я начинаю вспоминать, как оно там внутри — в том месте, откуда выходят фавана таграса. Но мне нужно время. И что-то еще. Возможно, что-то конкретное, но я не знаю, что. Поэтому я хотел открыть дарохранительницы. Но я боюсь.

— Ты, наверное, боялся и сюда прийти. Но ты пришел.

Тави слабо улыбнулся.

— Послушай, — произнес Хинта, — это очень странно, но я должен тебе это сказать. Ты — Тави. Ты умер. Ты фавана таграса. Но ты все еще Тави. У меня нет чувства, что моего друга украли, что его подменили. Возможно, твоя мать это чувствовала. Но я этого не чувствую. Я не знал никакого другого Тави. Я не знал того, кто умер. Я не знал твое первое тело. Мой лучший друг именно ты, откуда бы ты ни взялся, как бы ты ни произошел на свет.

Голос Хинты сломался.

— Я знаю тебя, — сказал он. — Ты Тави. А теперь, попробуй это открыть. Оно ведь еще может не открыться. Тогда все отложится.

— Да, оно может не открыться, — согласился Тави. — Но в любом случае, спасибо тебе. За слова и за все.

Он снова повернулся к саркофагам. Хинта ободряюще положил ему руку на плечо.

_____

Дарохранительницы под саркофагами верхнего яруса были сделаны из зеленой яшмы. Полированный камень матово блестел в мертвенно-ярком свете. Биометрические замки были утоплены в малозаметные углубления. Тави не решился начать со своей дарохранительницы и первой открыл дарохранительницу своего отца — вложил палец в углубление, вздрогнул, когда невидимая игла царапнула его кожу. Несколько мгновений ничего не происходило, а потом в стене под саркофагами сработала невидимая автоматика, и каменный ящик беззвучно поплыл вперед, открывая свое внутреннее пространство.

Дарохранительница была почти пуста. На дне ее стояли маленькие статуэтки — в том числе композиция, на которой была изображена вся прежняя семья Тави: маленький Тави сидел на плечах у отца, а Эрника стояла рядом и держала мужа за руку — крошечные счастливые пластиковые лица. Еще здесь были какие-то украшения, талисманы, непонятная механическая деталь. Среди прочих мелочей Хинта заметил сушеный комочек фрата — возможно, его оставила Эрника, как знак своей профессии, или поддержки мужа, или своего будущего, или чего-то еще. Глядя на россыпь утративших свой смысл предметов, Тави тихо и жалобно вздохнул, потом пошарил по карманам и достал небольшой обломок пластика.

— Что это? — спросил Хинта.

— Обломок моего терминала. Я взял его вчера вечером, когда Инка разбирала наши терминалы и восстанавливала их память. Я взял его, потому что это последняя моя вещь. Понимаешь? Все вокруг, все, что на мне, все, что на тебе, все, что мы можем взять здесь в руки — оно не наше. А этот обломок, он мой, я спас его из Шарту. И я взял его потому, что уже тогда, наверное, знал, что пойду сюда.

Бережно, словно реликвию, Тави опустил свой скромный дар среди других мелочей.