Земля вращается со скрипом (сборник)

- Сидя перед т-телевизором, по вечерам, Люська обожает жрать всякие хрустящие гадости: орехи, чипсы, с-сухарики и прочее... Этот к-кроличий хруст меня раздражает, и я скрываюсь на кухне или в т-туалете. Сижу там, читаю газе­ту. Не стоит срываться на б-бедняжке по пустякам. Так гово­рю я себе. Надо быть т-терпимей. Т-терпеть уже не долго. Она уже не молода. Скоро у нее выпадут п-последние зубы, а на вставные я ей не дам. П-пусть переходит на кашку. Шам­кать кашицу перед дурацким телевизором - и п-полезнее и тише.

Все? - спрашиваю.

-Все.

Так ушли-то почему?

Да задолбала! Я к ней терпимо отношусь, а она ни хрена не ценит. П-пристала вчера как банный лист: «Когда ты уж вынесешь елку?» А зачем вообще ее н-надо было б-брать? Так что я поживу у т-тебя пару дней.

А где ж вы спать будете?

Д-да хоть на кухне. Возьму у соседей раскладушку. У них есть, я знаю.

Ну хорошо.

Меня поздравляли. Провозглашали в мою честь тосты. Каждый из гостей преподнес мне подарок. Одри подарила чернильную ручку, Вдова - ошейник от блох для Чехонте.

Полковник подарил компас и бинокль, Седой - плоскую двух­сотграммовую фляжку.

Чичиков торжественно преподнес мне роскошный фоли­ант «Мертвых душ». Михаил Николаевич просто сказал, что я могу за май не платить. Понравился мне и подарок Прометея -его автобиография.

Много пили. Пели. Я упорно воздерживался и от первого, и от второго.

Я сижу на подоконнике, и, болтая ногами, наблюдаю за этими людьми. Мне и весело и грустно. Одновременно. Ну что, Ленька, говорю я себе, ты хотел одиночества? Ты этого добился.

Ко мне подходит Одри.

Грустишь? - спрашивает она.

Нисколько.

Хотела тебе кое-что сказать.

Говори.

Я выхожу замуж.

Вероятно, я забавен в своем удивлении, Одри рассмея­лась, глядя на меня в этот момент.

- За кого? - спрашиваю.

-Ты его не знаешь. Позавчера познакомились.

То есть и ты его не знаешь.

Перестань. Мы проболтали с ним шесть часов.

Где вы с ним здыбались?

Познакомились в «Музее партизанской славы».

Чем он занимается?

Пиратским видео.

Чем же он тебя привлек?

Он очень милый.

Не сомневаюсь. Он так быстро сделал тебе предложе­ние?

Пока нет. Но ведь это формальность.

Я тоже так думаю.

Одри уселась рядом со мной на подоконнике.

Господа! - восклицает Чичиков. - У нас катастрофичес­кое положение - закончилось горючее. Будем бросать жре­бий, кому идти за водкой?

Не надо, - говорю. - Я схожу.

Одного я тебя не отпущу, - объявляет Седой, - я с тобой.

Убегаешь от меня?- интересуется Одри.

Это ты выходишь замуж, - напоминаю я.

Ну, это формальность.

34.

Поздний вечер. Сидим на скамейке с Танилюком. Он пьян. Пьян - вдребезги, в хлам, в лоскуты. Я еще держусь. И на ногах держусь и в рамках приличия. Но если добавлю бук­вально грамм сто-двести, то последующие часы будут недо­ступны для завтрашней памяти.

Мы возвращались из супермаркета. Сели отдохнуть. При­говорили бутылочку. И вот сидим. Собираемся с мыслями. А дома нас ждут друзья.

Слышим, топот ног, крики... К нам подбегает паренек лет тринадцати. Черный. Точнее мулат, насколько я могу судить.

- Дяденька, - просит он, - спасите...

Говорит на чистом русском без тени акцента.

За ним бегут четверо скинхедов. Не таких, как в кино, прозаичней... Абсолютно бритый только один, по-видимому -главарь, он в армейских ботинках, на шее вытатуированы языки пламени. Вид свирепый. Остальные тоже явно не из консерватории, но этот самый опасный.

Обидно, что Седой потух. А без его физической поддерж­ки мне становится страшно, даже алкоголь в крови не спаса­ет от мандража. Но виду я не подаю. На всякий случай беру пустую бутылку в руку. И незаметно наступаю ногой на ногу Седого. Но тот лишь что-то промычал. Мулатик стоит у меня за спиной.

- В чем проблемы, юноши? - спрашиваю я, подбежавших. А сам думаю: я не дрался уж лет пять, ох и наваляют же мне.

Слушайте, - говорит бритоголовый, - вы нам на фиг не нужны. Отдайте нам этого Чунга-Чангу, и мы вас не тронем.

Нет уж, - говорю, - послушайте вы, санитары, мля, ка­менных джунглей. Если вы свалите, мы вас тоже не тронем.

Четверо парней глядят на меня в полном недоумении, а главарь даже склонил свою бритую башку набок, как это де­лают собаки, когда видят нечто новое, необычное для них...

Проходит пара томительных секунд. Очень-очень долгие секунды. Секунды длинной в бесконечность. Ах, как не хо­чется мне получить армейским ботинком в рыло. Это больно. Я помню.

Вдруг резко поднимается Танилюк и как рыкнет громким неожиданным басом:

- А ну срыгните отсюда, подосуки!

Парни опешили. Один из них говорит бритоголовому:

- Да ладно, Шмель, ну их! Они синие совсем.

Тот, соглашаясь, кивает.

Они неохотно отходят, но на прощание Шмель указывает на меня кривым пальцем:

- Я тебя запомнил, гнида.

Лишь только они ушли, Седой оборачивается к мулату и заявляет:

- С тебя пузырь, Маугли!

Темнокожий «Максимка» ослепляет жемчужной улыбкой.

- Подосуки? - спрашиваю Танилюка.

Я переволновался, - признается он. - Сначала хотел крикнуть подонки, потом решил, что суки - будет верней. А оно все как-то совместилось.

Думаю, их испугало само слово, а не твой грозный вид. Это ж надо. Подосуки...