Земля зеленая

Только Мартынь Ансон и еще кое-кто из любителей выразиться позамысловатей называли этот дом волостным правлением, для прочих дивайцев это была почта. С незапамятных времен здесь была Дивайская почтовая станция, и только когда почту перевели ближе к железной дороге, Макс фон Зиверс сдал все четыре дома с огородом в пользование волости. Волостное правление и суд помещались в главном здании, у самой дороги. Слева, в ряд с ним, только задами к дороге, стояли почтовые конюшни с длинной деревянной стодолой; в каменной части были пробиты окна и устроена богадельня. Бывшие почтовые кладовые, по правую сторону, оборудовали под волостной магазин. Оба эти строения соединялись с волостным правлением кирпичной стеной с воротами, от которых сохранились только столбы. Во дворе, напротив ворот, — темно-красный дом с крыльцом и двумя трубами, прежде здесь была квартира начальника почтовой станции. Сейчас в нем училище, где учительствовал Саулит, а с недавнего времени хозяйничал новый, русский учитель.

Обычно господин Бривинь въезжал в ворота почты, как на собственный двор; волостной рассыльный, младший брат Межавилка, всегда спешил навстречу привязать лошадь. А сегодня только какая-то старуха выглядывала в подслеповатое окно богадельни, да у дверей кухни лениво тявкала собачонка рассыльного. Саулит, который теперь был помощником писаря Зариня, прошмыгнул в двери, — видать, запоздал и так торопился, что не успел как следует поздороваться.

У коновязи уже стояли четыре лошади, тут же рядом Мартынь привязал и Машку. Рыжая лошаденка Лиелспуры, прижав уши, потянулась укусить Машку, но старший батрак Бривиней так огрел ее кнутом, что она заплясала на месте, а через всю спину протянулся широкий рубец.

Разминая ноги, Ванаг потоптался на месте, стараясь держать голову как можно выше. Мартынь Упит тоже пытался принять независимый вид, но когда проходил черным ходом в комнату рассыльного, ссутулился сильнее, чем обычно.

Всякий раз, как приходилось бывать в правлении, Ванаг останавливался у рассыльного: у писаря невозможно, жена такая привереда — ведь наполовину немка, — ну а в приемной ждать не к лицу, там постоянно торчали всякие старики и старухи. Жена рассыльного проворно подставляла к столу ясеневый стул и старалась развлечь — подробно расспрашивала, как поживает родня в Межавилках. Сейчас она возилась у детской кроватки, ясеневый стул стоял у плиты, и мальчик раскладывал на нем какие-то чурочки. Хозяин Бривиней сделал вид, что зашел только напиться, больше ничего.

В приемной, как всегда, толкались пять или шесть сутяжников, две старухи сидели на единственной, к тому же короткой скамейке. Охая, поднялась Витолиене, освободила место для усадьбовладельца. Господин Бривинь этого не заметил, он не должен был видеть, он не хотел ничего видеть, — выбил о ноготь трубку и стал искать кисет с табаком, но все не мог найти. Мартынь Упит только подивился такому самообладанию и выдержке, а вот у него даже спина взмокла.

И еще больше взмокла, когда волостной рассыльный открыл двери и вызвал их обоих с хозяином. Это уже не Межак, брат Межавилка, а совсем чужой человек, чрезвычайно серьезный, важный. Чужими показались Клауцан и Сниедзе с Лиелспурой, сидевшие за столом, покрытым красным сукном. Перед ними на зерцале сердитый позолоченный орел. Еще более сердито взирал из золотой рамы Александр III, выпятив бороду и широкую, всю в крестах и медалях, грудь. Здесь было пострашней, чем в церкви, — просто не верилось, что писарь Заринь может вот так просто и равнодушно чистить перо о щеточку.

Сидели только они четверо, а больше никто. Рийниек, должно быть нарочно, еще больше взъерошил волосы. Букис и Лиекнис даже не взглянули на своих недругов, оба стояли позади Волосача в полной готовности сложить головы за него. Клауцан был до того серьезен, что казался даже опечаленным. Сниедзе медленно поворачивал из стороны в сторону рыжеватую, аккуратно расчесанную бородку, не находя точки, куда бы уставиться. Лиелспура, не шевелясь, разглядывал свои сложенные на столе волосатые руки, его широкое изрытое оспой лицо покраснело.

Вычистив перо, Заринь принялся читать жалобу. Развернутые листы протокольной книги все время шуршали: у Зариней из рода в род передавался один недуг — у всех мужчин дрожали руки и головы, — сыну писаря только восемнадцать лет, он еще ходит в приходское училище, и то уж начали трястись руки.

Председатель спросил, не хочет ли истец что-нибудь добавить к жалобе. «Нет, — Рийниек покачал головой, — больше ни единого слова. Пусть говорят свидетели, они все знают». Лиекнис сделал попытку высунуться вперед, но Букис отстранил его.

— Признаете ли вы себя, Ванаг, виновным? — спросил председатель. Хорошего-то знакомого и на «вы» — это прозвучало не только отчужденно, но и угрожающе.

— Нет! — как топором отрубил Ванаг. Никакой вины он за собой не знает. Это тот виноват, кто спьяна увидел дурной сон, а проснувшись, решил, что его оскорбили.