Земля зеленая

Лизбете стояла откинув голову, сощурив глаза, стиснув зубы, крепко сжав под передником руки. Точно застыла, остолбенела, не в силах пошевелиться, хотя тошнота подступала к горлу. Третий год, третий уж год тянутся эти страшные муки — и все нет конца, все не помирает… Под рождество думали, вот-вот конец. Ждали весенней распутицы, надеялись, что больше не выдержит — и ничего. Одна кожа да кости, а какая богатырская живучесть, словно зубами вцепился.

Когда старик кончил харкать и трястись, она вздрогнула и вышла в свою комнату, на хозяйскую половину.

Комнатка маленькая, с оштукатуренными, некогда выбеленными стенами; неструганый дощатый потолок и потолочная балка тоже когда-то были побелены. У хозяев кровать широкая, как баржа. Кровать для Лауры сделана столяром Конном из имения, — полированная, ясеневого дерева; на ней две пуховые подушки и домотканое одеяло с зелеными гарусными полосками. Над кроватью гвоздиками и пробковыми кружками прибита засиженная мухами картинка: Скобелев на белом коне, с высоко занесенной саблей; русские солдаты штыками и бомбами гонят бегущих турок. Над ложем стариков — засохший дубовый венок с прошлогоднего Янова дня и двустволка хозяина; у изголовья на стене подвешен коричневый шкафчик, под ним стул, на котором можно сидеть только низко наклонив голову. Столик у кровати накрыт льняной скатеркой, на нем растрепанная книга «Графиня Женевьева».[19] Старый разросшийся мирт заслонил все четыре окна, и только сверху можно было видеть, как Лаура возится в своем цветнике.

Хозяйка только было собралась открыть шкафчик, как во дворе загремели колеса — должно быть, вернулся хозяин. Лизбете вошла через людскую в кухню, где на огромном очаге еще тлел жар, а над ним, на железном крюке, висел котел. Добела оттертые песком подойники и два ведра с водой стояли в ряд на скамье. Лагуны для корма скотины и ушаты, из которых поили телят, издавали кислый запах. Черпак брошен на самой дороге, Лизбете отпихнула его ногой. Верхняя часть двустворчатых дверей отворена, чтобы вытягивало пар и чад; мимо нее только что промелькнула голова Машки и резная коричневая русская дуга. Лизбете толчком отворила нижнюю часть дверей и переступила порог.

Посреди двора стояла Осиене и, прикрыв ладонью глаза, разглядывала что-то за бривиньскими парами, где на горе, возле дуба, паслась скотина Озолиня. Да так увлеклась, что и не услыхала, как на двор въехал хозяин, испугалась и вскрикнула, когда кобыла толкнула ее мордой в спину.

— Что ты там так разглядываешь? — посмеялся Ванаг. — Или опять на дубу аисты дерутся?

Осиене смутилась, а не просто испугалась; на скулах выступили красные пятна; она старалась улыбнуться, полуоткрытые губы обнажили черную щель — не хватало двух передних зубов.

— Нет, — начала она, заикаясь, — скотина Озолиня опять на парах… Я смотрела… пасет ли там Анна…

— Ну и дела, — сказал Бривинь, вылезая из телеги. — Хозяин нанимает батрачку, и в самую горячую пору ее посылают пасти скотину. Разве у нее палец еще не зажил?

— Нет! Сперва нарыв был, а теперь вроде костоеда, это так скоро не заживет.

За огородом сажали картофель, Мартынь Упит и Галынь запахивали. В конце борозды Галынь воткнул соху в землю и побежал принять хозяйскую лошадь. Ванаг увидел в дверях Лизбете, позвал помочь внести покупки. Хозяйка взяла с телеги сверток, сам он достал из-под сиденья дубленые овчины и старые сапоги.

— Телегу закати под навес, — приказал он Галыню и притронулся к белому кулю. — Это пусть останется, его мы потом с Мартынем вытащим. Машку спутай и оставь у дороги, пусть объест траву под деревьями.

Только в людской он сообразил, что овчины нужно было сразу отнести в клеть: от них так пахло кислятиной, что в горле першило. Бросил их на скамейку у стола, старые сапоги сунул под кровать. Лизбете развязала узел на кровати Лауры и стала разбирать покупки. Там была связка кренделей для батрачек и пастуха, две ковриги шафранного хлеба с изюмом — это хозяйке и Лауре, довольно большой кусок сахарной головы и фунт табаку для самого хозяина, — Ванаг бросил его тоже под кровать. Хозяйка вертела в руках пару постолов.

— Мартыню, — сказал Бривинь. — При найме уговора не было, но очень уж он на посеве старался.

— Ну и что ж, не в четыре же руки работал, — заметила Лизбете, по больше так, для порядка. Слишком скупой она не была и к старшему батраку благоволила.

В передней комнате старик снова заскрипел кроватью и порывисто задышал. Лизбете притворила дверь — не для того, чтобы больной не услышал, он был почти глух; она нахмурилась и вся сморщилась, словно каждый приступ его кашля отдавался у нее внутри.

— Все по-прежнему бухает? — спросил Ванаг, роясь в шкафчике.

— Терпенья больше нет! — пожаловалась хозяйка. — Харкает и плюется, как скотина. Комната стала хуже свинарника. Умер бы поскорее, все равно не жилец.

— Ну, долго уже не проскрипит, — сказал Ванаг, подняв на свет против окна бутылку со спиртом, чтобы посмотреть, сколько в ней. Оказалась полна. — Только дышать и может.