Земляничный год

– Вырезать… с каких это пор слово «вырезать» пишется через «и»? У меня прямо мозг вскипает… Эта современная молодежь ни во что не ставит правила орфографии, я уже молчу о пунктуации. А уж сколько запятых этот ребенок пропустил, мама дорогая…

– Этому ребенку около пятидесяти лет, мама, – вмешалась Анна.

– Тем хуже для ребенка! Тем хуже!

– Мама, может быть, ты наконец сядешь? Я не для того преодолела столько ступенек, чтобы слушать о пробелах в образовании у некоторых!

Пани Анна села на подлокотник кресла и сложила руки на коленях, словно пансионерка. Она прекрасно понимала, почему дочь нервничает.

– Ну так?

Впервые в жизни Эва требовала объяснений. От нее, своей матери. До сих пор она винила во всем непорядочного отца, который не мог себя защитить. А сегодня она хотела услышать, что может ей сказать по этому поводу мама.

– Я его любила, – начала Анна тихо, с болью в голосе. – Очень. Это не была глупая, щенячья влюбленность. И он тоже совсем не был Казановой, какие обычно соблазняют студенток. Я знаю, что он был готов на все. Он бы развелся с женой, оставил дочку – только бы остаться со мной. Но… Эвушка, ты должна понять и запомнить на всю жизнь: нельзя построить счастье на чьем-то несчастье… ты никогда не сможешь простить себе того, что по твоей вине страдает маленький ребенок. Я бы не смогла так жить. Я бы не смогла смотреть на свое отражение в зеркале. Поэтому я убежала, как только Ян уехал. Вернулась домой, в Варшаву, а друзьям и знакомым сказала, что навсегда уезжаю за границу.

Эва молчала. Она как будто сама чувствовала отчаяние и внутренние метания той, двадцатилетней, Ани Злотовской. Хватило бы у нее самой духу, чтобы во имя моральных принципов отказаться от собственного счастья? И от счастья своего ребенка?

– Ну ладно, – сказала она наконец. Мать подняла на нее взгляд, говорящий: «Ну ладно? И это все?!» – О’кей, я понимаю твои мотивы, они были благородными, все в порядке. Ты скажи мне только… зачем ты пять лет спустя связалась с этим Ромуальдом Л.?! Какого черта, мама! Зачем ты лишила меня любящего отца, а взамен наградила отчимом, который меня терпеть не мог, впрочем, совершенно взаимно?!

– Я не могла справиться сама, – тихо ответила Анна.

– Проклятье, мама! Ты могла бы найти себе кого-нибудь другого! Кого угодно! Почтальона, молочника – да кого угодно, только не этого с вечно кривой физиономией скрягу-садиста! Да если бы он даже в золотых ботинках ходил, мама, – не его, только не его!

– Он сначала был в меня влюблен, а я в него, – слабо защищалась мать.

– Но это же так быстро закончилось! Ты была слепая, или что?! – У Эвы перед глазами встали все те моменты, когда она лежала лицом в подушку и рыдала от ненависти к этому человеку, к матери и к самой себе.

– Эй, деточка дорогая, – вмешалась вдруг баба Зося. – А какое право ты имеешь осуждать мать, когда сама была такой же, если не больше, слепой, выходя замуж за пана К.? А? И замечу, что каким бы ни был Ромуальд, но он, однако, все-таки не сбрасывал жену с лестницы. И на тебя он руки не поднимал никогда…

– Потому что я ему пригрозила феном, – буркнула она.

– Что?! – разом воскликнули мама и бабушка.

– Я еще маленькая была, лет семь, может, восемь. Он мне все угрожал ремнем, несколько дней угрожал – уж и не помню за что. Вечером, когда он лежал в ванне, читая газету, это я помню хорошо, я вошла в ванную, он с воплем весь съежился, хотя я тогда и не понимала ничего, – тут Эва криво ухмыльнулась, – а я взяла фен и сказала ему, что если он хоть раз в жизни ударит меня или мою маму, то я ему брошу фен в ванну и он умрет от удара током. Я такое в кино видела, – Эва начала хихикать, а женщины переглянулись. – Я вам скажу, он побелел как стена и буркнул, что в жизни не видел такой вредной говнюшки, как я. Но он понял меня. И с той поры стал закрывать дверь на защелку.

– Да уж, поистине наша Эва тот самый тихий омут, в котором черти водятся… да какие жирнющие! – бабуля покачала головой. – Стоит ли удивляться, что он не особенно жаловал свою падчерицу! Это надо же такое придумать – фен в ванну. В семь-то лет!

– Или в восемь.

– Или в восемь. Но мать уже тебе во всех грехах исповедалась или еще нет? Получит она прощение и отпущение грехов?

Анна взглянула на дочь, и вдруг… все трое взорвались смехом. Они смеялись до слез, обнимались, тискали друг друга, скакали по комнате, как стадо дикарей, так, что Эва снова почувствовала, что вот-вот родит, и должна была присесть.

Этот смех был освобождением… Эти слезы уносили с собой все выплаканные и невыплаканные слезы за минувшие годы.

Эве пришлось отдышаться, прежде чем она снова смогла говорить.

– Так, теперь о Яне. Я хочу знать – и с подробностями! – все, что произошло со вчерашнего дня, когда мы отвезли вас в Новый Свет и там оставили, воркующих, как пара голубков, наедине. И до сегодня. Все – с мельчайшими подробностями.

– Ох… – Анна разрумянилась. – Мы… разговаривали, – сказала она неуверенно.

– Думается, о погоде?