Земная печаль

Когда Павел Иваныч всходил по лестнице, несколько парадной, с сонным швейцаром и затхлым воздухом, последние краснеющие столбы солнца прорезали пространство и ложились на стене. В них протекала пыль из полумрака, сияющей тканью, как из былого выплывают точки, якобы забытые. Павел Иваныч вдруг ощутил себя студентом, робко взбирающимся на журфикс к красивой, молодой тетке, насмешливой и недоброй: идет он неизвестно зачем, чтобы покорно смущаться весь вечер, слушать остроты, разглагольствования важных стариков, молодых дипломатов и хлыщей, которые так говорят, будто лишь они и есть на белом свете. Им в pendant [167]свежепромытые, стрекочущие дамы в очень ловких прическах и со словами, готовыми на все случаи жизни.

Несколько задохнувшись, хотя взошел всего на второй этаж, Павел Иваныч позвонил. ««Три карты, три карты!“— вспомнил он вдруг, и ему стало почти смешно. — Почему это я вспомнил? Неужели Маргарита правда похожа на Пиковую даму?» Уже раздеваясь в передней, он еще раз про себя посмеялся: конечно, она сама себя назвала в театре Пиковой дамой, но как обозлилась бы, если б он ее так окрестил!

Маргарита сидела в небольшой столовой, за чайным прибором с печеньями, вареньем, хрустальным графинчиком коньяку. Сбоку на столике самовар. Кроме нее были только молодой человек и пожилая, грубоватого вида дама. Маргарита быстро на него взглянула.

— A–а, явился. Я была уверена, что обманешь. Что? А мы тут en petit comit'e [168], как выражаются дамы из Орла. Говорят, орловские дамы имеют особые аллюры. Господа, знакомьтесь. Это мой племянник, ученый по деревенской части, что-то там насчет нашей матушки–земли. Туркестанова, Поздюнин.

Павел Иваныч поздоровался, сел.

— Я не княгиня Туркестанова, а просто Туркестанова, — сказала ему грубоватая дама. — Есть ведь княгиня Туркестанова.

Павел Иваныч слегка развел руками, как бы выражая сожаление.

— Это ничего, — заметил он. — Я вас и не подозревал ни в чем.

Маргарита и молодой Поздюнин захохотали.

— Ты вообще стал смелей и толковей с тех пор, как тебя произвели в генералы.

Павел Иваныч улыбнулся.

— Когда я подымался сюда по лестнице, то мгновенно мне вспомнилось время студенчества. Как я ходил к тебе на журфиксы. Тогда, правда, я был очень бестолков, от робости. Я выражался нескладно. Помню, например, от конфуза сказал вместо: «в отношении торговли» — «в торговом отношении» — и страдал жестоко. Ты, Маргарита, немало меня изводила. А покойный Георгий Михайлович был снисходительней. Но с тех пор я действительно осмелел, хотя и не от генеральства. Я теперь редко смущаюсь, почти не краснею.

Туркестанова взглянула на него сбоку.

— Да ведь вы не так уж молоды, извините меня, чтобы краснеть? Я-то, по правде, этих нежностей никогда не одобряла, ну, конечно, у барышень… Мне Господь Наденьку послал, не в меня, очевидно, — вспыхивает как жар. Это все нежности, по–моему.

Аккуратный молодой человек Поздюнин возразил:

— Тут дело не в нежности, а в нервности, середина слова не та. Врачи объясняют это игрой вазомоторов.

Туркестанова взглянула на него строго.

— Какие там еще вазомоторы!

Он будто собирался ее дразнить, но вмешалась Маргарита.

— Мой добрый племянник, — она слегка кривила рот, — вспоминает столь далекое время, когда мы с ним были молоды и, значит, могли еще краснеть.

Туркестанова тряхнула головой в наколке.

— Да, да, понимаю. При жизни Георгия Михайловича. А уж он сколько умер? Лет восемь?

— Восемь, — ответила Маргарита, как бы недовольно.

— Умница был покойник, — доложила Туркестанова, — Да очень женщины избаловали. Хотите сердитесь, хотите нет, душа моя, — она обратилась к Маргарите, — а уж очень бабам нравился.

В глазах Маргариты что-то скользнуло, но она сдержалась.

— Мне самой он нравился, оттого я за него и вышла.

Поздюнин несколько сощурил глаза, в которых был холодок, и покосился на Туркестанову.

— Признавайтесь, Варвара Михайловна, сами были неравнодушны.

Туркестановой показалось это дерзостью. Она даже вспыхнула.

— Занеслись, милый мой. Орлом по поднебесью рыскаете [169].

Павел Иваныч взглянул на Маргариту. Тягостное томление было в этом лице. Ему стало даже жаль ее. «Злобные они, это и плохо. Все они друг друга не любят, но зачем-то собираются, караулят, подсиживают». Ему сделалось скучно, той унылой скукой, как бывало во времена студенчества, здесь же. Правда, он теперь не смущался и знал, что если б его стали поддевать, задирать, он или совсем не обратил бы внимания, или дал бы такой отпор, что уж, наверно, никто не решился продолжать. Из некой учтивости к Маргарите, которой неприятно было направление разговора, Павел Иваныч попытался свернуть его на другое.

Известно, что для так называемых жителей столиц и для разных petits comit'es самые подходящие разговоры — о театре. Тут разгораются страсти, но кипение их невинно, и в общем всем все равно; вряд ли можно очень расстроиться из-за преимуществ Собинова пред Смирновым [170], а оживление такие споры вносят.