Земная печаль

Что-то уже готовилось тогда, назревало. Все были задеты революционностью, одни больше, другие меньше (я совсем «меньше»). Все-таки в моей собственной квартире бывали явки социал–демократов. Идешь по Арбату, навстречу тип в синей косоворотке и мятой шляпе: к тебе же, и у твоей же жены в диване спрятаны шрифты, если не сказать еще, бомбочки.

То же самое и у Леонида Андреева, но в большем размере. Он и жил шире, у него больше бывало известных людей, адвокаты, писатели.

Помню на его вечерах Горького, Шаляпина. Горький ввел моду писателям одеваться под мастерового, в блузах, поддевках. Не все следовали, Чехов всегда ходил в пиджачке, Бунин тоже, но Скиталец, Андреев…

К Горькому я всегда был несправедлив, да и сейчас не могу с собой совладать: плоское лицо, скуластое, вздернутый нос, небольшие глаза… Вот подходит к нему курсистка:

— Алексей Максимович, каков ваш взгляд на Ницше?

— Ницше? (Покручивает небольшие усы. Другая рука за ременным пояском блузы.) Карманный тигр.

Шаляпин тоже в поддевке. Вокруг него дамы. Тот же волжско–бурлацкий стиль при редкостном даровании. Нет, Чехов среди них одиночка. Впрочем, у Андреева и не бывал.

А кишели еще адвокаты. Леонид сам принадлежал к молодой «левой» адвокатуре. И вот сотоварищи его тоже на этих вечерах упражнялись. Адвокаты, адвокаты! «Я не буду спускаться в банальные низины психиатрической экспертизы…» — впрочем, что говорить: почти все они, тогдашние молодые и левые, позже погибли от революции. Не подымается теперь на них рука. Упокой, Господи, их души.

А Горький? Буревестник? Друг Ильича? Можно ли было тогда думать, что революция, которой он так жаждал, ему же и поднесет кубок с отравой? [46]

Подготовка же все шла. Банкет в «Эрмитаже» по случаю 40–летия Судебных Уставов [47]. Отличные Уставы, гордость наша, но до чего же тоска была слушать честных стариков из «Русских Ведомостей»… Все «на посту», многозначительно разглаживают бороды, все в упоении от себя и уверены, что вполне могут спасти Россию от «надвигающейся черной реакции». Потому что знают, где «огоньки», где «факелы в беспросветной мгле окружающего». Будьте покойны, приведут куда надо.

Колонный зал «Эрмитажа», триста интеллигентов, осетринка америкэн, сбившиеся с ног «человеки» в белых рубахах и штанах… — нет, отсюда уж лучше улизнуть в Литературный кружок [48].

Кружок этот, а вернее клуб, конечно, часть истории литературной и культурной Москвы того времени.

Первые его (героические) годы — скромное помещение в Козицком переулке близ Тверской. Толстолицый психиатр Баженов в жакете, с цветочком в петлице, рыжеватый Бальмонт с острой бородкой, чтения об Оскаре Уайльде, гимназист с гривой волос вниз на лоб, возглашающий сверху, с эстрады: «Окунемся в освежающие волны разврата!» — юные дамы, зубные врачи, декаденты, поэты, художники…

Позже Дмитровка, дом Вострякова. Тут много просторнее и богаче… Зал на шестьсот слушателей, наверху ресторан, где-то в боковых помещениях игорные залы. За круглым большим столом «материальная основа цивилизации»: игроки — карточной игрой и питался Кружок денежно. (Позднею ночью, среди разных других, в зале с бледною живописью модерн можно было видеть сражающихся за зеленым сукном Достоевского и Толстого: сыновей.)

Но пройти слегка в сторону — тихие коридоры в коврах, читальня, библиотека в двадцать тысяч томов. В большом зрительном зале по вторникам чтения, диспуты. Кто-кто только не выступал! Кто с кем не спорил, не состязался из московских и петербургских, с именами крупнейшими, как Бальмонт, Мережковский, Брюсов, до меньших типа Волошина — всех не переберешь, во всяком случае это была некая кафедра литературная предреволюционных лет. Сколько бурь, споров, ссор, примирений, сколько ночей наверху в ресторане… это молодость моя, уже определившаяся, уже литературная и более легкая.

* * *

Последнее десятилетие перед войной считается временем «мрачной реакции» — это по взгляду революционных партий. Им действительно приходилось туго. А Россия, несмотря на явно неудачное правительство и вымирание ведущего слоя, росла бурно и пышно (тая все же в себе отраву)— росла и в промышленности, земледелии, и торговле, народном образовании. Все это на наших глазах, хотя тогда, по беспечности наших юных лет, мало мы этим занимались.

Занимались же литературой. Тут двух мнений быть не может: расцвет существовал. Нравилось это или не нравилось, но литература, поэзия (в особенности), религиозно–философское кипение — все это находилось в бурном и обильном подъеме. Возникали «течения», возникали писатели, поэты, издательства. Напряжение было большое и творческое.