Земная печаль

— Да ведь она… — Машура чуть было не договорила, — «уезжает», но вовремя остановилась.

Как раз неделю назад, на собрании «Белого Голубя», она прощалась надолго, сказала, что едет за границу. Машура знала даже с кем. Она слегка вздохнула и сказала:

— Вероятно, очень занята.

Ретизанов оживился и стал рассказывать о ее танцах. По его мнению, из нее выйдет великий художник. Ритм и божественная легкость составляют основу ее существа. Другие ходят, говорят, смеются, — в ней же присутствует богиня, и лишь острый взгляд посвященного может понять всю ее прелесть. Грубых людей, как Никодимова, такие существа раздражают. Потому он и вел себя с ней так в маскараде.

— В Елизавете Андреевне, — говорил Ретизанов, — необыкновенно чисто проявилась стихия женственного. Голубоватое эфирное вещество, полное легкости и света.

— Голубая звезда, — сказала Машура и вдруг покраснела.

— Что? — вскрикнул Ретизанов. — Как вы сказали?

Машура повторила.

— Голубая звезда! — произнес он в изумлении. — Нет, позвольте… в каком смысле?

— Можно думать, — запинаясь ответила Машура, — что одна звезда… она называется Вега, и светит голубоватым светом… ну, одним словом, что образ этой Веги есть образ женщины… в высшем смысле. И что обратно, в некоторых женщинах есть отголосок ее света…

Ретизанов слушал с возрастающим изумлением.

— Позвольте! — закричал он. — Это не женские мысли! Это говорил мужчина.

Машура покраснела.

— Даже если б и так.

— Вам это говорил мужчина?

— Да, — ответила Машура, уже сдержаннее, — один знакомый развивал мне эту теорию.

Ретизанов несколько секунд молчал, потом вскрикнул:

— Христофоров! Это он! Ах, черт возьми, он предвосхитил мои мысли.

Когда Машура вышла от него, был прозрачный, стеклянно–розовеющий вечер. Бледно–золотистая Венера сопровождала ее путь по бульвару, плывя над домами, цепляясь за голые ветви деревьев. Машура глядела на нее, и думала, что это тоже звезда любви, быть может, таинственная устроительница сердечных дел. Быть может, и ее, Машуры, земная судьба связана с велениями неведомых, дивных богов.

Ретизанов же, после ухода Машуры, долго не мог успокоиться. Мысль о голубой звезде волновала и радовала его. Наконец он накинул халат, и слабый, слегка еще задыхаясь, с кружащейся головой пробрел в кабинет. Там опять подошел к занавеске, раздвинул ее и, закрыв глаза, отдался общению с гениями. Он стоял так довольно долго, блаженно улыбаясь. Затем медленно возвратился к себе.

В то время как звезда его укладывала чемоданы, чтобы начать светлое и бездумное странствие, гении дали радостнейшие ответы. Ретизанов лежа бормотал что-то, мечтал, и его душа была полна счастия и надежды.

XVIII

Постом Машура говела, слушала изумительные мефимоны [253], которые читал священник в черной ризе с серебряными цветами; канон [254]Андрея Критского, акафисты [255]; исповедовала нехитрые свои грехи под душной епитрахилью [256]о. Симона, невысокого, немолодого и строгого священника с большой головой и седоватыми волосами. Со смутным, как бы мистическим волнением причащалась.

Дома все шло как-то само собой. Как бывало и раньше, к ним приходил Антон. Как и прежде, косился он и фыркал на солидность Натальи Григорьевны, с Машурой бывал то нежен, то дерзок. Иногда, глядя на него, она думала: «Если я выйду за него замуж, он станет вытворять невероятные вещи, и с ним не очень будет легко. Может быть, именно так и должно случиться».

Наталья Григорьевна не была поклонницей страстных романов, страстных браков.

— Жизнь в браке, — говорила она, — это совместное творчество того общения, которое называется семьей. Семья же есть ячейка культуры, заметь себе это, — она целовала Машуру в лоб, — ячейка культуры, то есть порядка.

Машура улыбалась.

— Ах, мама, когда мне будет шестьдесят, то, наверно, и я буду интересоваться культурой, ячейками и порядком.