Земная твердь

В пригороде состав катился весело, податливо, а когда вырвался на широкую равнину, будто оторопел перед ее непоглотимой широтой и разом потерял прыть.

Дороженьке нет ни конца ни краю — торопиться бесполезно.

Петруха закрыл окно, опустился на лавку и, перемигнув все еще назойливо мельтешившую в глазах кустарниковую даль, увидел напротив у окна синеокую белокурую секретаршу со швейной фабрики. Она невидяще глядела в окно, а слезы, несдержанные, крупные, катились по ее щекам и кропили желтую кофточку на груди.

III

Мягко катится тяжелый вагон, добросовестно отсчитывая каждый стык рельсов. Раскачивает его из стороны в сторону, как детскую люльку. И намотавшиеся при посадке, пережившие расставание люди притихли: отдыхают, собираются с мыслями.

Петруха глядит на Зину. Ему жалко девушку, жалко по-братски. Как она не походит на ту вертушку, которая смеялась тогда в телефонную трубку! «Заговорить надо с нею. Наверно, сейчас не отвернется. Вот достану папиросу и спрошу, можно ли здесь курить. А там — слово за слово и…»

Вдруг скользящая дверь купе отползла в сторону, и в узкую щель притвора плечом вперед влез Владимир Молотилов с бутылкой вина и ворохом кульков в руках. Петруху он узнал не сразу, а когда освободился от покупок и сел на лавку рядом с Зиной, то изумленно ухнул:

— Петруха! И ты?

— Как видишь.

— Ну, привет тебе, дорогой.

— Здорово, артист.

Знакомая враждебность прозвучала в голосе Петрухи, и что-то неприятно дрогнуло у Молотилова в груди: «Отравит все. В одном купе — с идиотом. Только бы не задирал». С наигранным равнодушием предложил:

— Давай выпьем за новую житуху. Зина, развертывай закусь. Там есть колбаса, котлеты, мандарины. Икры хотел купить — нету. Вагон-ресторан еще называется.

Петруха, тоже неприятно удивленный встречей, машинально закурил папиросу — пыхнул дымом на все купе.

— Товарищи, может, договоримся здесь не курить, — попросила Зина.

— Да, конечно, конечно, — согласился Владимир. — Ты, Петруха, давай — в коридор.

— А может, вы прогуляетесь? — ехидно спросил Сторожев и после затяжки выбросил дюжину лохматых дымовых колец.

— Петруха, мы не шутим, — багровея, сказал Молотилов.

— Довольно разоряться. Выйду.

Когда за Петрухой закрылась дверь, Зина возмущенно спросила:

— И зачем таких берут туда? Я знаю его — это страшный грубиян. Одни глазищи его что значат. Ведь он там будет головы снимать.

— А, ну его к черту. Чтоб мы еще говорили о нем.

Когда Петруха, высмолив в тамбуре несколько папирос, потоптался по вагону и, взяв пачку журналов у проводницы, вернулся в купе, Молотилов, легко и мягко трогая струны гитары, пел грустную песенку:

На свете жил один солдат,
Веселый и отважный…

Зина завороженно смотрела на парня еще красными от слез, но повеселевшими глазами. А он говорил ей в лицо вкрадчивым шепотом:

И все просил: «Огня, огня!»,
Хоть был солдат бумажный.

Песенка была непонятна Петрухе. В грустной мелодии и грустных словах ему чудилось что-то фальшивое.

В огонь? — Ну что ж, иди.
                                        Идешь?
И он шагнул однажды.
И там погиб он ни за грош:
Ведь был солдат бумажный, —

тихо закончил Владимир и сразу же не утерпел, похвастался:

— Из Москвы привез песенку. Самая модная. — И заиграл какой-то задумчивый вальс.

Ласковые, теплые звуки захватили и Петруху. Парню вдруг сделалось чего-то жаль; как будто он по вине своей забыл что-то в прошлом. Оглядываясь на прожитую жизнь, он не находил в ней ничего, что бы тревожило память. Но вот вспомнилась грозовая ночь, утро… Синие глаза белокурой девушки — недружелюбные, чужие, но ведь красоту от них не отнимешь — запомнились.

Петруха внимательно слушал Володин вальс, а сам глядел на милое лицо девушки. Она знала, что парень следит за нею, но почему-то не сердилась. Может, грели жалостью девчонку эти суровые и участливые глаза.

Чем дальше от родного Карагая уходил поезд, тем туже охватывала Зину тоска по дому. Забросит ветер в открытое окно дымную гарь от паровоза, а ей чудится пряный запах праздничного печенья, только что с жару. Сейчас уходящее за Каму солнце бросило горсть искр в буфет, в стеклянную посуду… и везде мать, ее руки, ее голос, ее залитые слезами глаза…

Зина даже не знает толком, куда ее везут и что она там будет делать. С разными судьбами едут люди. Все чего-то ждут впереди, к чему-то готовятся. Только Зина ничего не ждет. У ней все осталось позади.

Была у Зины своя маленькая жизнь со своими радостями и печалями, и девушка любила ее, не требуя от нее лишнего. И вот нет больше этой жизни, разбита она. Кем разбита — винить совсем некого.

Началось все с того, что в канун женского дня мать опустила голову на плечо дочери и призналась, что выходит замуж.

— Прости меня, доченька. Прости, — захлебываясь в рыданиях, просила женщина. — Я отдала тебе лучшие годы. Я жила тобой. А теперь я совсем одна… Ты все-все поймешь потом, после…