Земная твердь

— Ничего я, парень, — улыбаясь, он мостился на подоконник, смешно подмигивая: — Я сегодня именинник. Пятьдесят лет мне стукнуло, полвека. Выпил и пошел к тебе, понаведоваться о твоем здоровье. Вот и пришел. Здравствуй, самосек.

Он достал из кармана початую бутылку вина, рюмку и поставил на подоконник. Сюда же положил кусок жареного мяса и соленый огурец. Выпить Петруха не отказался. Это понравилось Илье Васильевичу.

— Ты, Петька, славный парень. Славный. Угловат маленько, но оботрешься, я думаю. Со мной сейчас работает дружок твой, Мотовилов…

— Молотилов, — поправил Петруха.

— Да-да, Молотилов. Может парень работать, и силенка есть. Смекалки бы ему побольше. Знаешь, такой — мужицкой смекалки. М-да. И на уме он что-то держит. Таит что-то парень, ей-богу.

— Что все-таки?

— А черт его душу знает. Заперт он, как железный сундук в конторке у Тимофея Крутых. Не видно его. Давай, Петруха, становись скорее на ноги. Жду я тебя. Ловко с тобой работается. Эх, парень, — вздохнул он. — Скорей бы пора золотая — охота. Дай руку — я тебя научу этому делу. Сгоришь, парень, от радости. Что ты!..

Теперь каждый день кто-нибудь приходил к Петрухе. Парень и подозревать не мог, что вот так, лежа в постели, перезнакомится со многими. Правда, с людьми Сторожев, как и прежде, оставался сдержанным, только жадно приглядывался к ним.

А время летело. В поселке с утра до вечера стоял стук топоров. В километре вверх по Крутихе громоздились новые штабеля леса. Лес шел.

XII

Казалось, что Владимир Молотилов работает, как и первое время, изо всех сил. Ребята избрали его в состав комсомольского бюро, а Тимофей Крутых выставил его фотографию на доску Почета.

Мастер участка по-прежнему гнул свою линию. Вечерами, в конторе, дымя цигаркой взапуски с дедом Мохриным, он похвалялся перед ним:

— Я человека скрозь вижу. Тот же Молотилов — подойди к нему без внимания — никудышный работник. Хоть сади на лесовоз да отправляй обратно — одним едоком меньше. А я посмотрел и сказал: будет лесоруб. Помог ему — и вот плоды. Слава участка. Побольше бы их, таких-то.

А Владимира эти дни слепил страх: он чувствовал, что воля к труду у него иссякла, вся до донышка, и вот-вот начнется позорное падение, после которого ему уже не подняться. Слава передовика, обретенная им в тяжком труде, рвалась из рук, как птица. Не сегодня-завтра его сравняют со всеми, и то, что у Молотилова большая душа и запросы не рядового человека, никого не будет касаться.

«Вот так и подохнуть можно от надсады, — лезли в голову Владимира невеселые думы. — И где? Когда? В дьявольских дебрях, двадцати лет. А что сказал людям своей жизнью? Ничего. Ни жизнью, ни смертью ничего не скажешь. Ты ли это, Молотилов, которому пророчили славу великого артиста? Смеха достойна маленькая комариная жизнь твоя, Молотилов».

А Зинка. Что Зинка! Любит он ее или не любит! Любил попервости за ясные синие глаза и за светлую улыбку. А сейчас? Сейчас ему кажется, что все это в девушке поблекло, выцвело. От нее пахнет супом, кухней. Если он встречается с нею, так только потому, что с нею можно говорить откровенно. Она влюблена в него и верит ему.

Как-то вечером Молотилов случайно встретил Зину у промтоварной лавки. Девушка только что спустилась со ступенек крыльца и огляделась вокруг. В руках у нее был маленький сверток — покупка. Увидев Владимира, она заторопилась к нему навстречу:

— Отгадай, Володя, что я купила?

— Ерунду какую-нибудь.

— Да нет же, отгадай. Ну?

— Мне совсем не до этого. Тут, понимаешь, карусель в голове крутится, а тебе… а, — он отмахнулся.

Девушка не знала, что сказать.

Они долго шли молча, и только у пожарного сарая, где тропка двоится — одна к реке, другая в поселок к общежитию, Зина умоляюще попросила:

— Володя, пойдем на реку. Погуляем. Я так редко вижу тебя. Ты стал какой-то чужой, далекий. Почему?

Они перешли по шатким жердям через промоину, и Зина снова заворковала, вспомнив слова Фаины Павловны о друге. На все восторженные речи ее он чиркнул себя по горлу длинным указательным пальцем и усмехнулся:

— О каком героизме ты говоришь?.. Где он тут, этот выдуманный подвиг? Живем звериной жизнью. Вот и все. Ни театра, ни книг, ни хорошей музыки — ничего нет. Не знаю, как у кого, а у меня, современного человека, есть духовные запросы. Понимаешь ты?

— Но ведь это временно, Володя, — пыталась было возразить Зина. — Мы же совсем заново обживаемся. Ведь у нас будет все.

— Я знаю, что новоселье не всегда начинается с пира и танцев в новом доме. Понимаю и работаю, не жалея сил. Честно. Но здесь обалдеть можно. Народ на лесоучастке подобрался один тупее другого. С кем ни поговоришь, у каждого в голове — опилки. Серость.

Зина больше, чем другие, знала, что нелегко дастся новая жизнь и порой хочется на кого-то пообидеться, кому-то пожаловаться, но в словах Молотилова не было ни обиды, ни жалобы — он просто отвергал все и всех. Кроме этого, Зина сердцем уловила в страстной Володиной речи еще что-то скрытное и, пожалуй, самое главное, чего боится он сам.