Земная твердь

Павел рассмеялся. Захару не понравился его смех. Засопел, будто сон сморил. Но недолго молчал, поднялся на локте и прямо в лицо бригадира дохнул табачищем.

— Степка из армии слюнявые письма пишет. Какой-то значок ему дали, так он им все похваляется. А что хвалиться? Сам на ходу двух кур не сосчитает — вот и пойдет нищета на белый свет. Они такие-то ой злоедучие. Наперед вижу: все ребятишки в него пойдут, такие же кривозубые, да с простакишными глазами. А она что понимает: ей лишь бы за что держаться. Вот теперь и рассуди, должен я о ней думать али не должен?

— Ты за нее все равно ничего не решишь.

— Папонька все говорит правильно, — раздался из-под стены веселый и крепкий голос Наденьки. — Был для меня Степка, да весь вышел.

— А ведь скажи, парень, беда будет, если к утру ветер не возьмется, — не обратив внимания на слова дочери, сказал Захар. — Язви его, этого карася. Всякая рыба как рыба, а карась — пуза порвалась…

Захар изысканно выматерился и так крутанулся на своей тощей постланке, что качнулась вся крыша.

— Ты, папонька, всегда ругаешься, а потом выловишь больше глаз.

— Ну кто так отцу говорит. Больше глаз. Ой, угорела ты.

Захар умолк и долго лежал недвижно, глядел в белеющее небо. Глаза у него дремотно закрывались, и мысли, вернее обрывки каких-то неясных мыслей, тоже были сонные, и когда он пытался определенно подумать об улове, то ему казалось, что он едет по озеру, а в лодке до самого верху все караси и караси.

Только чуть-чуть заалел восток, Захар поднялся и, весь скрюченный, набитый кашлем, злой, стал спускаться с крыши.

— Кто я еще был, — вспоминал он, грабастаясь неверными пальцами за тесины, — пацан сопленосый, а бабка все пела мне: «Хочешь чего, Захарушка, угляди, когда гаснет звездочка». Пойди угляди! Вот все вроде мельтешила перед глазами, а гасла она или не гасла, кто скажет. Да и вообще врала старуха. И как не врать. Трех мужиков за жизнь сменила и каждого, сказывают, обманывала. Так и жила обманом. Надюша, — позвал он, спустившись на землю. — Чаю-то ай не осталось? Чекушечку бы теперя. Эх и дурак же ты, Захар. Дурак. Взял за моду на озере не курить и винца с собой не брать. Плеснуть бы сейчас на каменку.

Так и уехал Захар, незлобиво ругая себя и все, что ни попадалось на глаза. Он снова своей руганью прикрывал тайную надежду на улов, а в глубине души был совершенно уверен, что рыбалка выйдет удачной: и ночь стояла теплая, парная, и ветерком веяло на изломе ночи, и чавканье, чмоканье отчетливо слышал он в камышах, да и вода была какая-то особенная, мутная-немутная, но явно потревоженная ошалевшим нерестящимся карасем.

Павел слышал, как Захар отчалил от берега, как зашуршала осока о борта его лодки, как мягко ударилось весло о мокрое дерево. Потом наступила тишина. Павел плотнее завернулся в телогрейку, но тут же понял, что сон больше не придет. В голове все яснее и настойчивее бились мысли о том, что Наденька тоже не спит. Он вспомнил ее грустные глаза, и прежнее чувство вины перед нею вернулось.

Он не таясь подошел к кострищу, где на старой сухой осоке, завернувшись в отцовский дождевик, спала Наденька, и опустился на колени:

— Наденька. Холодно тебе, а?

— Немножко вот…

Над озером занималась заря. В крепи, вдоль по берегу, вскрикивали утки, и сухая осока у кострища шумела на тихом ветру.

ПЧЕЛЫ

Вечерело.

Бакенщик, одноногий старик Федул, зажег на отмелях бакены. На той стороне реки Протоки, в тальниковых зарослях, копилась сонливая темь.

От реки тянуло сыростью и прохладой; пресно пахло илом и смолой от лодок у причала. Алый небосвод на западе почти угас под пеплом сумерек, а вода в реке тоже потускнела, ослепла будто. Чутко вокруг, так чутко, что, кажется, слышен весь мир. Откуда-то доносятся далекие и гулкие удары — будто кто-то бьет в днище опрокинутой лодки. А зачем бьет — пойди угадай.

В речной беседке деревянного причала осталось только двое, ожидающих катера: Леля Вострякова, сборщица живицы, и старик Матвей Прохоров, бондарь. Оба возвращаются из Старопашенского леспромхоза на свой Елагинский участок. До участка катером двенадцать часов езды, а если идти пешком, прямиком, по таежным тропам, — за десять можно быть дома. С отдыхом, конечно.

Прохоров устал глядеть на пустую реку и, уткнувшись носом в прокуренную бороденку, надсадно и зло сопит. Сердится старик, что послушался девчонки и остался с ней ждать катер. Сейчас, в сумерках, они бы как раз подходили к своему участку, а тут…

Недобрым словом вспомнил Прохоров и жену свою.

— Уж ты, Матвей, хорошенько приглядись к этой Лельке, — провожала она мужа до самых ворот. — Верное, знать, дело: наш возьмет ее. А что она за человек, мы с тобой не знаем. Бабы сказывают, работящая-де…

— Хватит петь «работящая». Вот сбегаем в два-то конца, так дело покажет, работящая ли. На язык востра. Вчера у начальника слова никому не дала сказать. Две бочки у ней с делянки не вывезли, так она секет да рубит, секет да рубит.