Земная твердь

— Пьян ты, что ли, Василь Никанорыч? Шел бы домой.

— Открой, — не съем, — улыбнулся Василий, а когда пошли в дом, попросил: — Огня не зажигай, пожалуйста.

— Что ты надумал, Василь Никанорыч? — Сима, в наброшенной на плечи шали, испуганно жалась в темный угол у печи. А он разделся, на ощупь повесил пальто, шапку, потом подошел к ней, взял ее за оголенные локти.

— Ты меня, Сима, возьми в квартиранты.

— На одну ночь?

— Я ушел из дома.

— Угорел ты, Василь Никанорыч.

В ее голосе ему почудилась скрытая радость, и он обрадовался сам своей решимости и непреклонности в задуманном:

— Ты брось мне что-нибудь, я лягу тут.

Она не видела движения его руки, но поняла, что он указал на половичок у печки.

— Может, вернешься. Сгоряча пал — сгоряча и встал. А утром через трубу обоих продернут. Обо мне-то ты подумал?

Она говорила все это и торопливо разоряла свою теплую вдовью постель. Подушку, матрасик с пружин забросила на печь, еще что-то унесла туда же. Когда она проходила мимо окна, Василий видел в смутном свете звездной ночи ее плечи и маленькую, гладко причесанную головку. То, что они одни, то, что они участвуют в каком-то молчаливом сговоре, то, что они давно думали об этом, сближало их.

— Ну вот, ложись, — сказала она и, не отходя от кровати, ждала, когда он разденется. Сидя на кромке постели, он разулся, снял рубашку и брюки, а она прибирала его одежду с молчаливой заботой, и было ей хорошо от того, что он рядом, но не трогает ее. Сама она залезла на печь и замолкла там на всю ночь и во всю ночь не сомкнула глаз. Все передумала. Брала самое худое, что ждет ее от баб и от Ирины. «Он тоже горемычный, — жалела она Василия. — Только и слышно, все она командует. Сама конская кость и его замордовала. Он, бедняга, и спал-то, поди, с топором за опояской… А ведь одно слово, дура ты, Симка. Дура и есть. Мужа с женой развела, все рассудила, а его себе присвоила. И правду люди сказывают: вдова — что сова, на все глаза пялит. Он вот проспится, да и был таков. Неуж с ума сойдет, дом бросит. Вот и выходит, дура ты, Симка».

Ей было горько и стыдно за себя, за свои мысли, но она не могла уж не думать о Василии и думала так, что сердце заходилось. Скажи бы он ей сейчас: «Иди ко мне. Что уж теперь, все едино — ославят», — и она бы пошла, наверно: принимать, так не напраслину. А он хороший, Василий-то, другой бы с намеками, с руками полез, а этот вон как. Они, такие-то, самые опасные: только и ладят — не хочешь, да сама идешь.

Лет пять тому было. Привез Василий Бряков на ферму полный прицеп опилок, и надо было сваливать их, а где? — указать некому. Всю ферму обошел — ни одной живой души. «Свалю куда, черт с ними», — изругался он и пошел было к своему трактору, но вспомнил вдруг, что в кустах у ручья отстойник сделан, и там непременно кто-нибудь остужает в бидонах парное молоко. Не может быть, чтобы ферму оставили без догляда. И верно, еще с тропинки увидел на мосточке Симу в белой кофте.

— Ой, испугал меня всю, — вздрогнула Сима и оправила подол на коленях.

— Грехов много, коль пугаешься.

— Какие грехи у вдовы, скажешь.

— Вы что ж ферму-то бросили, хоть все унеси.

— Бывает, и уносят. На прошлой неделе собаку увели. Славненькая собачонка прижилась было. — Она подняла свои кроткие глаза на Василия и медленно опустила их, собрала в пальцах широкий ворот кофтенки: плечи у ней были тонкие, сильные и руки — небольшие, но крепкие, полные. Василий засмотрелся на Симу и забыл, зачем пришел, а Сима поглядела на свои голые ноги, опущенные в холодную воду ручья, и вдруг пожаловалась:

— Утром Красавка на ногу наступила — сейчас жар по всей ноге. Неуж она у меня разболится?

— Чего ж к врачу не идешь?

— Врач то же и скажет — держать в холодном.

— Эх, темнота наша, непроглядная. Она, может, и кости-то тебе переломила. А ну покажи.

— Да ведь нога-то, Василий Никанорович, — не тракторное колесо.

— А я, Сима, в армии костоправом был.

— И погляди, Василий Никанорыч. Глаз у тебя нетяжелый — худа не будет. Погляди.

Она уже знала, что дальше началась игра, но с самым серьезным видом подняла ногу и поставила на мосточек. Он ощупал мокрую холодную ступню ее и не удержался от улыбки:

— Ничего нога. Очень даже ничего.

— Это как?

— Красивая нога.

— Я думала, что новое скажешь.

— Сказал бы, да боюсь — тосковать станешь.

— Может, и без того тоскую, да ты все равно не поймешь, не пособишь. К железу ты приставлен и сам ожелезел. — Она засмеялась коротким невеселым смехом: — У тебя, Василий Никанорович, и сердце-то, поди, с гаечку сделалось и все ржой взялось.

Беспричинный смех Симы осердил Василия Брякова:

— Липучий народ вы, женщины. Лучше скажи-ка, куда опилки ссыпать.

— Я здесь не начальница. Мне хоть к ручью подвези да в воду высыпь.

— Я делом спрашиваю.

— А я делом отвечаю.

— За такой ответ взять да столкнуть в воду. — Василий повернулся и пошел к ферме, сознавая себя виноватым перед Симой и не зная, чем объяснить свою вину. Он потом весь день вспоминал Симу, ее старенькую кофтенку, ворот которой она все держала в горсти, вспоминал тихие печальные глаза ее…